— Совершенно верно. — Бодкин принялся расхаживать меж лабораторных столов. — За последние три года, Роберт, мы с вами изучили что-то порядка пяти тысяч представителей животного царства, наблюдали буквально десятки тысяч новых разновидностей флоры. И всякий раз проявлялась одна и та же модель — бесчисленные мутации полностью трансформировали организмы, чтобы приспособить их к выживанию в новой окружающей среде. Везде наблюдался один и тот же лавинообразный откат в прошлое. Причем до такой степени, что немногие сложные организмы, которым удалось зацепиться и не быть снесенными этой лавиной, выглядят отчетливо аномальными. В число этих организмов входит горстка амфибий, птиц — и Человек. Как странно, что мы, аккуратно отслеживая движение вспять столь многих растений и животных, фактически проигнорировали самое важное существо на планете.
Керанс рассмеялся.
— Тут, Алан, я охотно соглашусь. Но что вы предполагаете — что гомо сапиенс готов вот-вот трансформироваться в кроманьонца или яванца, а в конечном итоге в синантропа? По-моему, маловероятно. И не будет ли это ламаркизмом наизнанку?
— Согласен. Я этого и не предполагаю. — Облокотившись об один из лабораторных столов, Бодкин принялся кормить арахисом мартышку в переделанном под клетку вытяжном шкафу. — Хотя очевидно, что спустя две-три сотни миллионов лет после своего появления гомо сапиенс вполне может вымереть и высшей формой жизни на планете станет вот этот наш маленький кузен. Впрочем, полностью обратимый биологический процесс невозможен. — Он вытащил из кармана шелковый носовой платок и махнул им на мартышку. Та боязливо отскочила. — Если мы и впрямь вернемся в джунгли, мы будем готовы к трапезе.
Затем Бодкин подошел к окну и уставился вдаль сквозь защитный экран сетки; нависавшая сверху палуба заслоняла все, кроме яркой полоски интенсивного солнечного света. Погруженная в страшную жару, лагуна лежала недвижно, а пелена пара нависала над водой, будто гигантский призрак.
— На самом деле меня интересует другое. Меняется ли только внешний ландшафт? Как часто в последнее время многие из нас испытывали чувство «дежа вю», едва ли не слишком хорошо вспоминая эти болота и лагуны. Как бы ни был избирателен сознательный разум, большинство биологических воспоминаний неприятны, это эхо ужаса и опасности. Ничто не сохраняется так долго, как страх. Повсюду в природе видны свидетельства внутренних разблокирующих механизмов буквально в миллионы лет возрастом, тысячи и тысячи поколений лежавших сокрытыми, но не утративших свою силу. Классическим примером здесь является унаследованный полевкой образ ястреба — даже бумажный силуэт, проведенный мимо клетки, заставляет ее лихорадочно искать укрытия. И как еще можно объяснить универсальную, но совершенно беспочвенную ненависть к паукам, один-единственный вид из которых известен как жалящий? Или в равной мере удивительную — если учесть их относительную редкость — ненависть к змеям и рептилиям? Полагаю, не иначе как тем, что мы носим в себе сокрытую память о том времени, когда гигантские пауки были смертоносны, а рептилии были доминантной формой жизни на планете.