Денег на живописный до умопомрачения татуированный декор Дед не жалел, но часто доводил до тихого бешенства уже ко всему привыкший персонал тату-салонов в разных концах света, придирчиво и тщательно подбирая картинки по форме, цвету, морским приметам и оберегам и даже скрытому философско-смысловому содержанию. Первой, самой примитивной наколкой, сделанной по старинке – с помощью двух связанных между собой под углом швейных иголок и синей пасты из шариковой ручки, – стал якорь на правой руке между большим и указательным пальцем. Эта расплывчатая, бледно-синюшная графика, которой завидовали все дворовые пацаны и за которую отругали в школе, даже таскали к директору, а на десерт был мощный отцовский подзатыльник, появилась после того, как он едва не утонул в реке, и осталась оберегом на всю дальнейшую жизнь. Он очень дорожил ею и категорически отказывался вывести это убожество или нанести сверху более красивое и эффектное изображение. Другие тату, по преимуществу звезды – флотские, навигационные, морские и даже небесные (Полярная и Южный Крест), а еще русалка, штурвал, роза ветров, гребной винт и даже лозунг: «Все пропьем, но флот не опозорим» – появились во время срочной службы на Северном флоте. В память о первой несчастной любви осталась на коже тоска и грусть – маленькая грудастая морячка с огромными глазами на фоне бригантины, неизвестно в какую даль несущейся на всех парусах. Кто-то из старых морских волков рассказал Вовану, что подобные тату предохраняют от венерических болезней. Пожевав губу, стармех габлянул в ответ: «Моряк без триппера что баржа без шкипера» – и харкнул очередной пайкой матюгов.
На гражданке жизнь Вована складывалась удачно, если бы не та злополучная драка в кабаке. Поговаривали, что после отсидки где-то в Магадане – тоже портовый город, на его заднице осталось произведение неповторимого татуировочного совершенства, достойное как минимум экспозиции русского авангарда в Музее современного искусства в Париже. Это был трюмный кочегар, швырявший лопатой уголь прямо в топку, то есть в самый пердимонокль. И будто бы в бане, когда в неглиже шел Вован за шайкой, изображение чудесным образом шевелилось, становилось почти трехмерным, и кочегар двигался в такт каждому шагу, усердно работая лопатой, и подбрасывал уголь точно в…. ну, в общем, понятно куда.
Родной порт не очень ласково принял бывшего отсидошника с подпорченной биографией. А потому Вован продолжил свою морскую карьеру, как и начинал, – с матроса на самой распоследней барже, которая неизвестно каким чудом еще держалась на воде и даже плавала, именно плавала, как ромашка в проруби, а не ходила, как подобает морским судам. Но золотые руки, в отличие от поганого языка, сослужили моряку добрую службу. В непотребные девяностые, когда морская братва валом валила на буржуйские посудины и в своем порту хороших спецов вовсе не осталось, а техника проржавелых старых калош родного, бывшего социалистического отечества требовала фантастического умения, чтобы вновь запыхтеть, Вован, оставшийся дома со своим волчьим билетом, пришелся как нельзя кстати. Ему удавалось вдохнуть жизнь в такую рухлядь, поминки о которой справляли уже не один раз. Он стал желанным спецом на любом борту, а потому оставил свою баржу и работал на больших судах, куда его теперь с удовольствием брали, повышался в авторитете и должности. Долго ли, коротко ли, но вскоре оказался он в команде новенького сухогруза и матерщинной душой своей накрепко прикипел к современному оборудованию, холя и лелея его и нежно лаская отборным матом.