Татьяна на непослушных ногах пошла к подвалу серого разбитого дома со сгоревшей крышей и пустыми, выбитыми взрывами окнами. Вид дома был страшен. Она шла, и сердце подсказывало ей, что идет она правильно, что вот здесь и прожил последние свои минуты Ваня, что отсюда его повезли к ней, к матери, лишь для того, чтобы попрощаться…
С полными слез глазами она спустилась по каменным ступеням вниз. В подвале было холодно, мрачно. Судя по всему, раньше здесь располагалась слесарная мастерская при домоуправлении — лежали вдоль стены водопроводные трубы, стоял в углу небольшой токарный станок с разбитой станиной и оторванными проводами, на верстаках рассыпаны слесарные принадлежности — сгоны, муфты, болты и гайки, валялся кое-какой заржавленный инструмент. Мастерская была большая, просторная, она занимала, наверное, половину всего подвала. Свет сюда проникал сверху, через полуподвальные окна, и сквозняки здесь хозяйничали сейчас вовсю. Да, кажется, и мыши — шуршало что-то в углах, суетилось и попискивало.
У стены стояла старая потертая кушетка, Бог весть как сюда попавшая — может, кто-то из жильцов дома подарил ее слесарям вместо «магарыча». На эту кушетку Татьяна и обратила внимание в первую очередь. Конечно, ее раненого Ванечку принесли сюда, положили на кушетку. Бережно, осторожно. Куда же еще можно туг было положить раненого? Правда, Леонтьев говорил, что был у них в подвале и топчан, который они наскоро сколотили из подвернувшихся под руку досок, но он, наверно, пошел на дрова — зима же в то время стояла, декабрь!
Ванечка умирал в этом подвале. Здесь были солдаты, были: много стреляных гильз, пробитая большим осколком каска валялась под одним из верстаков, рядом — погнутый магазин от «Калашникова», бинты с засохшей рыжей кровью, солдатская фляжка…
Татьяна, приблизившись к кушетке, опустилась перед ней на колени, положила на нее цветы, заплакала. Гладила рукою шершавый дерматин кушетки; он был холодный, черный, как и подобает смертному ложу. Цвет смерти — черный. И смерть унесла ее Ванечку на черном своем крыле…
Наверное, прошло много времени. Татьяна почувствовала, что ее поднимают, помогают встать. Изольда и
Фатима с черноглазой своей дочкой-козочкой вывели ее на солнце, во двор, где буйствовала ранняя зелень, усадили на скамейку.
— Вот и нашла я это местечко… — говорила Татьяна, покачиваясь из стороны в сторону, прижимая к глазам платок. — Хоть знаю, где он умер… Спасибо тебе, Фатима!
Заплакала и чеченка.
— Мы же с вами так хорошо до войны жили! — сказала она, обняв свою дочку и поглаживая ее косички. — Ни в чем друг друга не упрекали. И дети наши росли в мире и дружбе, плохих слов не знали. О национальностях и речи не было — русские, чеченцы, украинцы, азербайджанцы… А теперь врагами стали. Зачем? Зачем твоего сына убили, Татьяна, мою старшенькую, Зуру? Муж мой в боевики пошел, у Шамиля Басаева сейчас. Не знаю — жив, убит…