Я не могу продолжать, поэтому я сдаюсь,
Нужно прямо сейчас убраться отсюда.
Я опустил стекла и сделал погромче. Стоял октябрь. От пейзажей за окном захватывало дух. Когда я останавливался, чтобы перекусить или заправить машину, никто не бросал на меня косых взглядов, никто не шептал за спиной про «плохого парня». Попутчикам передавался мой энтузиазм, моя страсть и целеустремленность. Мне улыбались. У меня была цель, и люди тянулись ко мне.
Когда мне хотелось немного развеять тоску, я ставил «The Last Night On the Maudlin Street» группы The Smiths:
…когда мы гуляли последнюю ночь,
На Модлин-стрит, я сказал:
«Прощай, дом, навеки!»
Я не знал ни минуты счастья
У нас на районе.
Я подпевал и плакал, но это были уже не те слезы, которые стояли в моих глазах, когда отец пожелал мне удачи и пошел своей дорогой. Это были слезы радости. Слезы избавления. Груз одинокой, депрессивной и убогой жизни, которую я влачил двадцать один год, свалился с моих плеч.
Но я перехитрил самого себя.
Не спорю, я оставил позади Толидо и людей, которые причиняли мне боль, но я так и не избавился от своего прошлого. И за эту безумную авантюру чуть не поплатился своей жизнью.
Было уже далеко за полночь, когда я въехал на последний стокилометровый отрезок пути, отделявший меня от Лос-Анджелеса. Я не помню, какой это был холм, гора, перевал (думаю, это было где-то возле Помоны), но я никогда не забуду того чувства, с каким я пересек горы и начал спускаться вниз к океану. Иногда Вселенная и Бог играют роль диджеев в нашей жизни. Этот момент был именно из таких. Заиграла «Mountain Song» группы Jane's Addiction. Я врубил динамики на полную мощность и глазел на эти бескрайние огни, десятки миллионов мерцающих огоньков. Я не мог в это поверить; ведь я и не подозревал, что город так огромен. Я перематывал пленку назад, слушал песню опять и опять, подпевал во все горло. Стекла в машине были опущены. Я курил. По всему телу бегали мурашки. А мое лицо расплывалось в широченной улыбке.
Я приехал, сукины дети. Я здесь! Я приехал…
Первую ночь я спал в машине, где-то возле университета Южной Калифорнии. На следующий день я позвонил моему другу Кенни, студенту художественного института, у которого гостил четыре года назад.
Он вроде согласился меня принять.
«Разумеется, можешь располагаться у меня», — сказал он, но его голос звучал как-то странно. Когда я приехал к нему, он показался мне каким-то нервным и дерганым.
Так продолжалось два дня. Потом я не вытерпел и спросил: «Эй, парень, что не так? Ты вроде говорил, что я могу приехать в любое время, но у меня такое впечатление, что ты мне не рад».