В другой раз Бенедикт, выйдя из состояния беспамятства и схватив руку Луизы, проговорил:
– Почему вы здесь? Ваша сестра умирает, но вы почему-то ухаживаете за мной, а не за ней!
Не совладав со страстью, забыв все на свете, Луиза восторженно воскликнула:
– А если я люблю вас больше, чем Валентину?!
– Значит, вы прокляты, – ответил Бенедикт, с помутившимся взором отталкивая ее руку. – Вы предпочитаете хаос свету, демона архангелу. Вы сумасшедшая! Уходите прочь! Я и без того несчастлив, не надрывайте же мне душу своими горестями.
Ошеломленная Луиза уткнулась лицом в занавеску и плотно закутала ее краем себе голову, чтобы заглушить рыдания. Бенедикт тоже плакал, и слезы успокоили его.
Через минуту он позвал Луизу.
– Я чересчур резко говорил с вами сейчас, – сказал он, – но следует прощать бред, вызванный лихорадкой.
Вместо ответа Луиза поцеловала протянутую к ней руку Бенедикта. А ему пришлось собрать остаток всех своих душевных сил, чтобы без раздражения вынести это свидетельство любви и покорности. Можно по-всякому объяснить эту странность, но присутствие Луизы не только не утешало Бенедикта, напротив, оно было ему неприятно, заботы ее раздражали больного. Признательность боролась в его душе с нетерпением и досадой. Принимать от Луизы заботу и знаки преданности было равносильно предательству, равносильно горькому осуждению той любви, что он питал к другой. Чем сильнее он ощущал пагубность своей страсти, тем оскорбительнее казались ему любые попытки уговорить его отказаться от этого чувства; с гордостью отчаяния цеплялся он за свою любовь. И если в минуты счастья он мог испытывать временами симпатию и сочувствие к Луизе, то в горе он утратил это свойство. Он считал, что в его столь тяжелом состоянии любовь Луизы, как бы требовавшая от него великодушия, эгоистична и неуместна. Возможно, такая несправедливость была непростительна, но разве при всех обстоятельствах у человека хватает силы преодолеть свои беды? Таково утешение, обещанное Евангелием, но чьи руки будут держать весы, кто будет судьей? Разве Господь Бог открывает нам свои предначертания? Разве знаем мы, глубока ли чаша, которую мы должны испить до дна?
Графини де Рембо уже два дня не было в замке, когда у Бенедикта возобновился лихорадочный бред, более сильный, чем раньше. Приходилось привязывать его к кровати. Нет более жестокой тирании, чем тирания дружбы; подчас она силком навязывает нам существование, которое для нас хуже смерти, и не стесняется прибегнуть к произволу, лишь бы пригвоздить нас к позорному столбу жизни.