Может быть, между профессором Кузенсом и мною возникла некая волшебная связь и мы с ним теперь как две варежки на резинке — мне придется до конца жизни развлекать его. Впрочем, это не самая плохая перспектива на остаток жизни.
— Вот здесь я живу, — сказала я, придавая ему нужное направление на Пейтонс-лейн.
— А! — воскликнул профессор Кузенс. — Дом нашего земляка-поэта, дандийского барда!
Но беды случаются на суше и на море,
И даже не пытайся бегством спастись
от уготованного тебе горя.
Ибо что Господь судил, то исполнится
до конца:
Например, тебя может убить камнем
или упавшим куском стекла.
Бедный Данди! Неужто тебе навеки суждено остаться городом Макгонагалла и «Санди пост»?
Старые скрипучие кости профессора не враз одолели подъем на верхний этаж, но в конце концов восторжествовали.
— Здесь воздух совсем разреженный, — пропыхтел он, прислонясь к дверному косяку и переводя дух.
Я могла только гадать, в каком состоянии обнаружу квартиру, когда открою дверь.
Не кажется ли вам, что пришло время рассказать еще часть истории моей преступной матери (которая мне на самом деле не мать)? Мы дрожим на кухне, прячась от бури, которую вызвала Нора. Слабый огонек бьется в дровяной печи. Нора (зачем — известно лишь ей, женщине со странностями) вся обвешана бриллиантами: они у нее на шее и в ушах.
— Настоящие? — спрашиваю я.
— Настоящие, — подтверждает она.
— Краденые?
— Что-то вроде.
— Евангелинины?
— Может быть.
Я безнадежно вздыхаю. Это все равно что выжимать кровь из камня или дергать зубы у тигра. Отнимать пустышки у младенцев. Она что, хранила эти богатства все время наших прибрежных скитаний? Может ли она объяснить, как они к ней попали? Что за загадка эта женщина, моя мать (которая мне не мать).
Чтобы вырвать у нее рассказ, я выбираю подход терпеливого психотерапевта. Сейчас попробуем выудить кое-что из глубин.
— Расскажи мне, что первое ты помнишь из своей жизни, — говорю я ободряющим тоном.
Наверняка я сейчас услышу что-нибудь невинное, детские воспоминания, что кирпичиками ложатся в основу характера. Впрочем, мое первое воспоминание — как я тону — отнюдь не идиллия. Может, это пережиток родов — впечатления момента, когда я плавала в околоплодной жидкости (ибо все мы рыбы)? И все-таки даже сейчас, когда я пишу эти строки, я чувствую, как ледяная вода заполняет мне ноздри, уши, легкие и тянет меня вниз, в глубины забвения.
Мое второе воспоминание немногим лучше. Мы ждали автобуса — одного из бесчисленных автобусов моего беженского детства. Нора, отвлекшись на огромную гору нашего багажа, которую надо было погрузить, забыла про меня и оставила на скамье на автовокзале. Автобус проехал две мили, и только тут Нора обнаружила недостачу. Когда она внезапно вскочила со своего места в конце салона и завопила: «Моя детка! Моя детка!» — водитель автобуса ударил по тормозам, решив, что Норина детка оказалась под колесами. Пока он разобрался, что случилось, Нора спровоцировала истерику у половины пассажиров и приступ астмы у чувствительного юнца-библиотекаря, который вскоре после того оставил свое поприще и отправился в кругосветное путешествие в поисках острых ощущений, сравнимых с дико вопящей рыжеволосой женщиной в автобусе. Разумеется, библиотекаря я придумала.