для Дамы сердца аббата – Анны из Нортона
[75]. Она благосклонно приняла подарок и спросила, где Джон его приобрел.
– Неподалеку от Гренады, – ответил он.
– Все ли там было благополучно, когда вы уезжали? – спросила леди Анна. (Может быть, аббат рассказал ей кое-что из исповеди Джона.)
– Все заботы уже принял на себя Господь.
– О Боже! И как давно?
– Четыре месяца без одиннадцати дней.
– Вы… были с ней тогда?
– У меня на руках. При родах.
– И?
– Мальчик тоже. Ничего не осталось.
Леди Анна перевела дыхание.
– Я думаю, вам еще повезло, – сказала она через некоторое время.
– Дайте мне время, и, может быть, я это пойму. Но не сейчас.
– У вас есть ваше искусство и мастерство, и… Джон… помните, на том свете нет ревности.
– Да-а! У меня есть мое Искусство, и видит Небо, я ни к кому не ревную.
– Благодарите Бога хотя бы за это, – сказала Анна из Нортона, вечно больная женщина, провожавшая аббата взглядом запавших глаз. – И будьте покойны, я буду хранить это как зеницу ока, – она коснулась ожерелья, – покуда жива.
– Я принес – доверил это вам – именно поэтому, – ответил он и ушел.
Когда она рассказала аббату, откуда взялось ожерелье, он ничего не сказал, но, когда они с Фомой разбирали привезенные Джоном снадобья в кладовой, примыкавшей к печной трубе больничной кухни, он заметил, глядя на лепешку высушенного макового сока:
– Он имеет силу изгнать всякую боль из тела человека.
– Я видел его действие, – сказал Джон.
– Но для боли душевной, кроме Милости Божьей, есть только одно лекарство – мастерство, учение или же другое полезное движение ума.
– Мне это тоже подходит, – был ответ.
Следующий ясный майский день Джон провел вместе с монастырским стадом свиней и свинопасами и вернулся нагруженный цветами и венками весеннего леса к своему тщательно оберегаемому месту в северном притворе Скриптория. Здесь, положив под левый локоть свои путевые тетради с набросками, он с головой погрузился в работу над своим Большим Лукой.
Брат Мартин, старший переписчик, который открывал рот едва ли раз в две недели, позднее пришел спросить, как продвигается работа.
– Все тут! – Джон постучал себя по лбу карандашом. – Все эти месяцы они только и ждали, чтобы – Господи! – появиться наконец на свет. Ты уже закончил работу, Мартин?
Брат Мартин кивнул. Он был горд тем, что Иоанн Бургосский обратился именно к нему, семидесятилетнему, за действительно хорошей каллиграфией.
– Тогда смотри! – Джон выложил на стол новый пергамент – тонкий, но безупречный. – Лучшего листа не найдешь отсюда до Парижа. Да! Понюхай, если хочешь. В связи с чем – дай-ка мне циркуль, я его размечу для тебя, – если ты сделаешь на нем одну букву темнее или светлее, чем следующая, я тебя зарежу, как свинью.