Какие бы бурные чувства ни сжигали мистера Окхерста изнутри, он вновь обрел привычное спокойствие, едва лишь ступив на порог веранды. По старой, въевшейся под кожу привычке он повернулся к любопытствующей толпе и окатил ее холодным равнодушием, как встречал всех – и мужчин, пренебрежительно фыркавших себе под нос, и женщин, замирающих от восторга. Лишь один человек вышел вперед, чтобы поприветствовать его, – по иронии судьбы это оказался Дик Гамильтон, вероятно, единственный здесь, кто был безупречен по происхождению, образованию и занимаемой должности. К счастью для репутации мистера Окхерста, он также был богатым банкиром и общественным активистом.
– Кто это был? – встревоженно спросил молодой Паркер. – Ты его знаешь?
– Разумеется, – ответил Гамильтон со своим обычным нахальством. – Это человек, которому ты неделю назад проиграл тысячу долларов. Но до сегодняшнего дня я не имел чести знать его лично.
– Но разве он не картежник? – полюбопытствовала мисс Смит, самая молоденькая из присутствующих.
– Так и есть, – ответил Гамильтон. – Но поверьте, моя юная госпожа, нам всем далеко до его честности и открытости. Хотел бы я так же бесстрашно полагаться на судьбу.
Но мистер Окхерст не слышал этого разговора; к тому времени он уже лениво прогуливался по верхней зале, не переставая, однако, держать ухо востро. Внезапно он услышал за спиной легкие шаги, а затем знакомый голос позвал его по имени, и кровь тут же застучала в венах. Он обернулся, перед ним стояла она.
Но как она изменилась! Если мне недоставало слов, чтобы описать инвалида с запавшими глазами, причудливо одетую жену рабочего, где найти мне слова для этой грациозной и со вкусом одетой леди, в которую она превратилась за эти два месяца? Она была красива, и это было чистейшей правдой. И вы, и я, дорогой мой читатель, мы оба тут же отметили бы, как очаровательные ямочки сменились истинной красотой, избавленной теперь от затаенной застенчивой печали. Изящные черты носа с горбинкой стали жестче и строже. Мягкое наивное удивление в этих милых глазах теперь казалось не более чистосердечным, чем вежливый ответ на галантные речи собеседника, и она более не вызывала жалости – теперь она могла сама управлять чувствами своего собеседника. Но ни вы, ни я не были в нее влюблены – в отличие от мистера Окхерста. Боюсь, этот бедняга видел в складках парижского платья ту же трогательную невинность, что сквозила в ее облике в те времена, когда она сама шила себе одежду. И самое поразительное откровение – теперь она могла ходить, и ее чудесные маленькие ножки сейчас были обуты в самые крохотные туфельки из всех, что когда-либо делали парижские мастера, с дурацкими голубыми бантиками и фирменным знаком Чеппела на узкой подошве, Рю-де-где-то-там, Париж.