Забыть и вспомнить (Лившиц) - страница 2

Прошло с полминуты. Вдруг лицо его стало серым.

- Чёрт!… Скорее!… Течёт!!…

Он торопливо начинает промокать тряпицей поплывшую краску. Чего-то невнятно бормочет. Потом отчётливо:

- Неужели это тем-пе-ра?… Всё!… - Узкие его глаза стали щелками. - Всё-всё-всё… Я должен проконсультироваться…

И он торопливо уходит и уносит портрет, где в углу фона - размытое блеклое безобразное пятно.


Сазонов появился у нас за полгода до этого события. В коридорах редакции мелькнуло несколько раз круглое лицо. Потом мне принесли на подпись очерки, подписанные его именем…  Каждому из сотрудников общительный новичок старался сделать что-то приятное, – подарить редкую рукопись, старинную книгу, а иному и икону, - собирание икон тогда входило в моду. Когда же он принёс несколько ценных раритетов для редакционного музея, подобрел к нему и я.

У Сазонова оказалась богатая коллекция икон. Собирал он их по глухим деревням, чему способствовала какая-то его должность в областной картинной галерее в городе Ч. В среде нашей дилетантской братии он считался знатоком иконной живописи и специалистом по части реставрации.

Я давно был одержим идеей закрепить лаком краски на портрете брата. И когда Сазонов сказал, что он знает, как это сделать, я обрадовался. Вооружившись всем необходимым, - ватой, тампонами, специальным мылом и лаком, - я принёс в редакцию портрет и, не дыша, принялся следить за священнодействием реставратора. И вот – неудача: при первых же влажных прикосновениях пастозные мазки размякли и потекли, как тушь на ресницах плачущей красавицы.

…Сазонов повёз портрет к знакомым специалистам в другой город.

Вернулся он дня через три.

- Это не темпера, - сказал он виновато. - Я ошибся. Портрет действительно написан маслом. Но! – он сделал выразительную паузу. – Оказывается, не всякую картину, написанную маслом, можно обрабатывать нашим способом. Только если картине лет восемьдесят–сто! Когда красочный слой окрепнет. Я ведь привык реставрировать иконы, которым и по сто и по двести лет. А тут… - он смотрит на меня вопросительно. – Сколько лет этому портрету?

- Лет сорок, не больше. Мы получили его весной сорок… четвёртого… Да, в сорок четвёртом, кажется, в марте.

Весна 1944-го… Я стою на крылечке нашей коммунальной избы. Солнышко пригревает, снег подтаивает, и я жмурюсь в тёплых лучах… Мне 15 лет. От калитки идёт мама, её ноги скользят, и оттого кажется, что она идёт долго. Она плачет, похоже, несёт свои слезы издали, и вот донесла их до дому. Мама силится что-то сказать, протягивая мне какой-то рулон с уже надорванной упаковкой… - Вот!… - слёзы безвольно текут по её пергаментным щекам. Я разворачиваю упругий свёрток и вижу… лицо брата. Он не очень похож, но я узнаю безошибочно – этот капитан в зеленой гимнастерке, при орденах, - мой брат! Мама понемногу успокаивается и рассказывает. Утром, пока я спал, принесли извещение. На почте, куда она зашла после работы, ей выдали бандероль. С фронта. Я удивился: ведь с фронта могут приходить только треугольники писем или похоронки…  Но всё было правильно: обратный адрес – полевая почта. В письме, пришедшем вслед за бандеролью, брат писал, что у них затишье, и один художник пишет с него портрет. Это солдат на излечении после ранения и потому у него, у солдата, много свободного времени. Отец нашёл где-то на работе старую рамку, и, пока я был в школе, вставил в неё портрет. Рамка оказалась несколько маловатой, и отец отрезал ножницами часть холста. Я не раз буду сокрушаться об этом: на оттяпанном куске была подпись художника и дата. Дату я забыл начисто, а фамилию художника запомнил ещё раньше – «Серов»… Долго потом я гадал про знаменитого в те годы художника-однофамильца: чем чёрт не шутит, - не сам ли он в молодости оказался на войне. Вряд ли это был он, понял я позже, когда мало-мальски стал интересоваться живописью, автор портрета был скромным живописцем. В тёмном простенке между окнами нашей комнатушки, как раз, словно на заказ, хватило места повесить портрет. Прямо над столом.