Забыть и вспомнить (Лившиц) - страница 57

«А бабушка моя говорит, что евреи хорошие люди!»… - неожиданно донеслось до меня. Это сказал молчаливый аккуратный Иван Иванов. – «Да ну?» – насмешливо процедил Тепляков и долгим взглядом посмотрел на говорившего. Ваня покраснел и замолчал.

* * *

В тот день мы закончили работу засветло, осенние ранние сумерки еще не наступили. Мы шли с работы. За эти дни дождей не было, земля подсохла, группа шла впереди меня по заросшей травой обочине, я плёлся сзади по дороге. Я не заметил, как впереди возникла группа деревенских татарских мальчишек, они остановились в нескольких шагах от меня, перегородив дорогу. Один отделился от компании, подошел ко мне, и ни слова не говоря, сильно ударил меня несколько раз кулаком по лицу. Из носа брызнула кровь. Я машинально стал вытирать её. Я почувствовал, как кровь солёно лизнула губы, слёзы смешались с кровью. И не приходило мне в голову ударить в ответ. Это была моя давняя беда. На Кавказе мы часто дрались, улица на улицу, дрался и я, но до той минуты, пока кто-нибудь не выкрикивал, озлившись, у—уу!, жид проклятый! Обида всегда парализовала мою волю. Эта несправедливость ударяла больнее удара, она убивала чувством безнадёжности, тоски, безысходной ненавистью. Ватага приблизилась с угрозой: попробуй только… Но я и не пробовал, я стоял, опустив руки, и, как мне показалось, это озадачило бившего меня, похоже, он и так вроде бы выполнял чью-то волю, а тут интерес у него пропал. Мои товарищи по училищу стояли неподалеку и с улыбкой смотрели. Между тем, возбуждаемый дружками («Дай ему ещё!»), избивавший меня вскинулся и крикнул: - «Давай деньги, еврей!». – Я мотнул головой и получил новый удар…  Может быть, я и отдал бы деньги. Но их у меня не было, они все пропали ещё раньше.

* * *

В конторе, где я работал на складе, заместителем начальницы был добрый и вспыльчивый Василий Иванович Голубев. Он легко заводился, и во время спора бегал туда-сюда: от дверей начальницы до выхода, по узкому проходу между столами. Добежав до дверей, где сидела машинистка, он в сердцах хватал её печатную машинку и с силой ставил обратно. «Вот так!» - заканчивал он своё возбуждённое говорение. У Василия Ивановича была любимая присказка: когда что-то не ладилось, он вздыхал: «Сегодня не мой день!». Я вспомнил его в Быньгах. Я мог бы вслед за ним повторять про каждый день: «Это не мой день!»

Мать сшила мне кошелёчек для денег. На вокзале при посадке у меня их украли, вместе с единственным документом – удостоверением учащегося.

Когда мы сошли с поезда и двинулись гурьбой по разбитой, в колеях, дороге, утопая в грязи, я почему-то стал припадать на ногу. Оказалось, у ботинка отвалился каблук. Это были прекрасные новые жёлтого цвета американские ботинки, они достались мне «по ленд-лизу», из американских посылок. Увы, буржуйская обувь не выдержала испытание российскими дорогами…  Через несколько шагов в чавкающей хляби отлетел и второй каблук. Так я и буду все дни ходить по полю без каблуков, словно в тапочках… Впереди меня шла Липкина с чемоданом, я подтянул лямки своего рюкзака, и взял у неё её ношу, она вежливо улыбнулась. Ноги мои скользили, я балансировал. Чемодан оказался неожиданно тяжёлым. С полкилометра я его тащил, потом спросил у одного из ребят, не подменит ли он меня. Тот отказался. Другие поспешили на другую сторону дороги, подальше. Я начал изнемогать. К счастью, нас догнал мужик на подводе. Узнав, что нам по пути, махнул рукой: кидайте вашу поклажу. Я с облегчением плюхнул чемодан в сено. То, что никто не захотел подменить меня, потрясло мои зыбкие устои. Казалось само собой, - мы пацаны, какие ни есть, а крепенькие, а тут женщина, преподаватель(!)…  Всё шло одно к одному: отвалившиеся каблуки, украденные деньги, дурацкая беспомощность с чужим чемоданом… И – ухмыляющиеся спутники, довольные, что ловко не дали мне себя обвести! …Я вываливался из привычного измерения и нажитых представлений… Я месил тупо грязь, изредка поглядывая на Липкину, устроившуюся в телеге рядом с возницей… Первый раз я увидел её в вагоне, она показалась маленьким пухленьким существом с приятными, мягкими чертами лица. Когда мы сели в поезд и случайно оказались напротив друг друга, я подумал, вот сейчас она заговорит со мной, скажет, так это ты сын Якова Михайловича и Клары Ефимовны, очень-очень приятно. Но взгляд её скользнул по мне, на задержавшись, она держалась остраненно, даже подчёркнуто остранённо. По мере того, как бойкот однокашников нарастал, я всё больше хотел в Свердловск. Я не собирался дезертировать, было только одно: желание увидеть родителей, а там, как пойдёт…  После случая с местными подростками, дух мой окончательно дал утечку, и я пошёл к Липкиной. Я отыскал её в просторной избе, она сидела на приступочке возле русской печи в натопленной горнице, с книжкой в руке. С неожиданной в этой пухленькой женщине твёрдостью Липкина сразу сказала «нет!». Я канючил, мямлил про украденные деньги и удостоверение, говорил, что съезжу только туда и обратно… "Не положено!", отвечала она, улыбаясь, и смотрела в сторону, в низкое маленькое окошко. Наступила тягостная пауза, речь моя иссякла. Липкина не скрывала, что ей неприятен разговор, и я смутно угадывал причину этой неприязни, - мне казалось - она, как и прежде, держала дистанцию, на всякий случай, чтобы не подумали, что мы… соплеменники. «Меня избили вчера…», - сказал я, и голос мой задрожал… Она молчала, я повторил и это, и ещё что-то про бойкот, и осёкся… Она продолжала смотреть в сторону… «Я вещи оставляю здесь, не беру с собой», - сказал я последний аргумент. В рюкзаке была смена белья, запасная рубашка, пара шерстяных носков…  Липкина молчала…  В отчаянии я повернулся и пошел прочь… Ладно, сказала она мне в спину без всякого энтузиазма, съезди, только туда и обратно! Теперь оставалось запастись каким-нибудь документом, без удостоверения отправляться бессмысленно. Даже билет не получишь. Деньги у меня появились: я продал хозяйке избы, где ночевал, початый кирпич хлеба, - из домашнего припаса. На билет хватало. Я отыскал Ваню Иванова и спросил, не может ли он дать мне на время своё удостоверение. Конечно, это было смешно, взгляните на меня: какой из меня Иванов, но я не задумывался, действовал, как заведённый. Удостоверения, выданные в техникуме, были стандартной типографской формы, в них вписывалось только имя и фамилия, а фотографий не было вообще. «Мне только съездить в город и обратно», - сказал Ивану. - «Конечно, возьми!» - И Иванов, расстегнув булавку, вынул из белого кармашка удостоверение. И зашагаю я рано утром на станцию. Будет погожий день, я вспомню где-то вычитанное, что походным шагом можно за час пройти шесть-семь километров. До станции – девять с гаком. Прибавлю что-то на гак, значит, часа за полтора дойду. На пол дороге меня догонит молодая женщина, разговорит меня. Расспросит, нет ли чего на обмен, у меня был карандаш, она выменяет его на две вареных картофелины, размером с орех. Одну я съем после того, как куплю билет, так загадал, а вторую уже перед Свердловском, когда надолго застрянем на Сортировочной. И будет тяжкая ночь на станции, с единственным душным от скопления людей загаженным, затоптанным зальцем. Я буду изнемогать, ожидая открытия кассы, в страхе, что у меня нет справки о санобработке, а без неё не продадут билет. Что у меня чужое удостоверение, что вытолкают из очереди… Буду слоняться по перрону. В щели плохо прибитого к забору почтового ящика увижу уголок своего же письма, написанного ещё в поезде, вытащу его, за ним потянутся и другие, чужие, залежалые письма. Снова вернусь в тёмный «зал», где тусклая засиженная лампочка делала все лица серыми. Наконец, за час до прибытия поезда откроется касса, и когда дойдёт моя очередь, я суну в узкое окошко деньги, и как можно вежливее попрошу: «Пожалуйста, тётенька, один билет до Свердловска». – «Какая я тебё тётенька! – буркнет окошко, и рука с облупленным маникюром выбросит на деревянный лоток билет. И тот же голос безразлично спросит: - А где справка о санобработке?» Пока я буду думать, что ответить, окошко скажет: – «Следующий!» Напряжение отпустит меня, навалиться сонливость, я сяду на пол, на который ещё час назад смотрел с отвращением, вдруг вырублюсь мертвецки рядом с такими же, вповалку, сонными людьми. Проснусь внезапно, кто-то сапогом легонько ткнёт меня в колено. «Документы!» Патруль высветит фонариком удостоверение на имя Ивана Иванова, потом скользнёт лучиком по лицу и молча вернёт бумажку. Похожее повторится в поезде: дважды пройдёт по вагонам патруль, дважды я буду вытаскивать справку о том, что, я учащийся техникума Иван Иванов. Оба раза строгие люди с проницательными глазами молча вернут бумажку. У меня будет много времени, - два дня и вся жизнь, - чтобы осмыслить и переварить то, что произошло со мной в Быньгах. Это было потрясение, и я с трудом, как после тяжёлой болезни, приходил в себя. А если сказать полную правду, то заноза осталось навсегда, как хроническая боль. Я понял неслучайность происшедшего. И раньше зарницы ненависти проблескивали то тут, то там. Но казались мне случайными вспышками в ровном жизнетечении. Быньги открыли мне истину – всеобщность явления, среду обитания, в которой предстояло жить. Поначалу что-то в этом внятном открытии мешало цельности мысли. Непонятно было, почему, глядя в «моё» удостоверение на имя Ивана Иванова, ни один патруль не озадачивался несоответствием имени - моей внешности. Со временем я, кажется, понял. «Помогла» хозяйка, у которой я жил в Быньгах, а потом и другие похожие случаи. Как-то мы разговорились с ней, и эта, рано состарившаяся деревенская женщина, проводившая на войну мужа и сына, перебивавшаяся с хлеба на квас, - сказал бы я, - да хлеб не всегда у неё был, однажды пожалилась: