В следующий миг аббат нагнулся к Жилю де Фору и забормотал что-то ему на ухо.
Хозяин замка повернулся в сторону очага, глаза его впились в Пьера. Вздрогнула и остановилась картина. Лысина дворецкого, склоненная к белому пятну на фоне резной высокой спинки. Отстраненная улыбка Мориса. Изумленные брови Алисии.
Туповатое любопытство в пьяных глазах графа де Круа.
— Эй, взять его! — Жиль де Фор тянул палец к Пьеру, а правая рука с кубком снова вознеслась к услужливому ковшу кравчего.
Пьер увидел вырезанный тенью острый кадык под серебряным донцем.
— К Урсуле его! Ей там скучно. Ха-ха!
Два жарких потных тела стиснули его между собой, потащили к стене. Метнулась рука Алисии и опустилась, перехваченная Морисом де Тардье. За креслом хозяина скорчилась запятой худенькая фигурка Ожье. Стало совсем тихо.
— А теперь послушаем конец твоей истории, Жоффруа, — сказал барон.
Что произошло дальше с Марсилием и Ганелоном, Пьер не услышал. Его вывели через обнаружившуюся вдруг боковую дверь, стащили по узкой лестнице — дюжины три крутых ступеней — в каменный мешок, где вместо дверей была скользящая вверх-вниз решетка из деревянных брусьев, а окон не было вовсе. При тусклом свете факела, продетого в железное кольцо, Пьер увидал на полу кучу соломы и ворох тряпья.
Решетка рухнула, топот стражей затих где-то наверху. Пьер постоял с минуту и направился было к соломе, как вдруг куча тряпья шевельнулась, поднялась над полом и обернулась скрюченной старухой с лицом, почти совершенно закрытым прядями нечесаных длинных волос. Она отвела космы со слезящихся глаз, глянула на Пьера и снова опустилась на пол, сцепив грязные руки и выставив острые, прикрытые бурой мешковиной колени.
Пьер тоже сел, скосив на старуху привыкшие к полутьме глаза. Тени, пробегая по лицу женщины, оживляли брови и губы. Старуха заговорила, и рассказ ее звучал тепло и человечно под многими метрами земли и камня, хотя голос был глух и бесцветен.
— Я читаю по твоим глазам, чужеземец в невиданной одежде, что тебе отвратителен вид твоей сестры по заключению, — начала она и, не обращая внимания на протестующий жест Пьера, продолжала голосом настолько слабым, что только безнадежная тишина подземелья позволяла Пьеру расслышать ее речь.
— Я расскажу тебе о своей жизни, ибо ты — последний, кто выслушает меня в этом мире. Знай, выхода отсюда нет ни тебе, ни мне: если мы не умрем от голода и жажды, то добрый барон облегчит наши муки и прервет страдания плоти и терзания душ милосердным топором или очистительным пламенем костра. Ты вздрогнул, чужеземец, ты не хочешь умирать. Ты молод. Думаешь, я отжила свое? Знаешь ли ты, несчастный, что я моложе тебя, что мне нет еще и тридцати зим? Да-да, и пятнадцати раз не пробуждалась к жизни земля по весне с тех пор, как барон увидал на охоте девочку Урсулу, плетущую венок из первоцвета. Был апрель, зеленый апрель стоял тогда, и барон был весел и молод, и собаки его окружили меня и лаяли, а я смеялась. Я брала их за шерсть у шеи и заглядывала в желтые глаза, и они затихали, и виляли хвостами, и лизали мне ноги. «Что ты сделала с моими собаками, девчонка?» — кричал барон, а я смотрела на него и смеялась, и думала, что если я возьму его за голову, как большого пса, и загляну в его сверкающие глаза — а как они сверкали тогда, в апреле! — то он упадет на колени и, как пес, потянется к моим ногам. И когда я подумала об этом, он затих, опустил свою плетку, подошел ко мне с безумным лицом и упал на колени. Он полз за мной, сминая траву и первые ландыши и пачкая мокрой землей свои бархатные штаны. Но я убежала и спряталась. А потом все рассказала отцу, и он избил меня тяжелой рукой кузнеца. И не велел выходить из дому. А как я могла сидеть дома, когда пастуха Жиля укусила змея и он распух, как подушка, и мне пришлось держать его за руку три часа, пока отрава не вышла. А потом у Марьяны были трудные роды.