При этой мысли я едва не расхохотался вслух.
«Gallia est omnis divisa in partes tres»[27], – вероятно, говорит он каждый раз Филу Лейтему. А Фил Лейтем каждый раз при этом озадаченно хлопает глазами.
Интересно, Финеасу нравится Фил Лейтем? Ну конечно, нравится. Вот было бы забавно, если бы он вдруг повернулся к нему и сказал: «Фил Лейтем, ты болван». По-своему смешно. А если бы он сказал: «Доктор Стэнпоул, старина, вы – самый многоречивый дипломированный медицинский работник из всех ныне живущих». А еще смешнее было бы, если бы он перебил эту ночную медсестру и сказал: «Мисс Болтушка, вы тухлая, тухлая, тухлая до самой сердцевинки. Просто я подумал, что обязан вам это сообщить». Финни никогда и в голову бы не пришло сказать нечто подобное, но меня эта фантазия так поразила, что я не удержался от смеха. Я прикрыл рот ладонью, потом заткнул его кулаком; если не смогу остановиться, меня услышат в палате. Я так надрывался от смеха, что у меня заболел живот, и лицо становилось все краснее, я впился в кулак зубами, чтобы взять себя в руки, и тут заметил, что он весь в слезах.
Мотор автомобиля мистера Стэнпоула измученно взревел. Фары, описав блуждающую дугу, отвернулись от меня, и рокот трудолюбивого мотора стал удаляться; я прислушивался к нему не только до тех пор, пока он действительно смолк вдали, но и пока не забылось то, как он звучал. Свет в палате погасили, теперь из нее не доносилось ни звука. Единственным оставшимся шумом было какое-то особенно унылое завывание ветра в верхушках деревьев.
Где-то за ними, у меня за спиной, светил уличный фонарь, тускло отражаясь в окнах лазарета. Я подошел вплотную к окну палаты Финни, нащупал ячейку в решетке под ним, втиснул в нее мысок туфли и подтянулся так, что плечи оказались на уровне подоконника, потом протянул обе руки и, хотя был уверен, что окно заперто, изо всей силы рванул раму вверх. Она, к моему удивлению, стремительно взлетела, и в темноте послышалось какое-то шевеление.
– Финни, – прошептал я в черноту комнаты.
– Кто это?! – спросил он, приподнявшись в постели так, что на его лицо упал неверный свет из окна. Потом он узнал меня, и сначала показалось, что он собирается выбраться из кровати, чтобы помочь мне влезть. Но его неуклюжее копошение продолжалось так долго, что даже мой мозг, потрясенный и заторможенный после случившегося, смог осознать две вещи: его нога привязана так, что он не может свободно двигаться, и он отчаянно пытается выплеснуть наружу свою ненависть ко мне.
– Я пришел, чтобы…
– Ты хочешь мне еще что-нибудь сломать?! За этим ты пришел? – В темноте он сделал отчаянный рывок, под ним застонала кровать и зашуршали простыни, в которых он запутался. Впрочем, он все равно не смог бы до меня добраться, потому что непревзойденная координация покинула его. Он не мог даже встать с постели.