Летний семестр закончился, о чем было объявлено официально. Но для меня он оставался в подвешенном состоянии неопределенности, странным образом остановленным еще до своего окончания. Я отправился домой, в родной южный город, на каникулы, которые провел в каком-то нереально-задумчивом состоянии, словно уже когда-то проживал этот месяц, и тогда он был мне так же неинтересен, как сейчас.
В конце сентября того, 1942 года я отправился обратно в Девон, с пересадками, на тогдашних суматошных, переполненных поездах. В Бостон я прибыл с семнадцатичасовым опозданием; в школе это могло служить предметом гордости: те из нас, кто жил далеко, несколько дней после возвращения держали внимание аудитории рассказами о своих дорожных приключениях, реальных или вымышленных.
Мне посчастливилось поймать такси на Южном вокзале, но вместо того, чтобы сказать шоферу: «Северный вокзал», чтобы проехать через Бостон из конца в конец и вскочить в последний поезд, на котором я должен был проделать оставшийся короткий участок пути до Девона, вместо всего этого я, усевшись на заднее сиденье, произнес адрес Финни в пригороде.
Мы очень легко отыскали его дом на улице, обрамленной древними вязами, кроны которых смыкались, превращая ее в зеленый неф. Дом был высоким, белым и странным образом очень подходящим для того, чтобы быть именно домом Финеаса. На улицу он выходил фасадом, не лишенным элегантности, хотя в глубине двора за ним тянулись заурядные пристройки и флигели, и вовсе заканчивавшиеся простым большим амбаром.
Финеас никогда ничему не удивлялся. Вот и теперь, когда домработница открыла дверь и проводила меня к нему в комнату, он вовсе не удивился, но, похоже, обрадовался.
– Значит, ты все-таки объявился! – Его голос возбужденно взвился. – И наверное, привез мне какое-нибудь южное лакомство, да? Ягоды жимолости, черную патоку или что-нибудь вроде этого? – Я пытался придумать какой-нибудь шутливый ответ, но ничего не приходило в голову. – Или кукурузный хлеб? Ну, ты же что-нибудь наверняка привез? Не мог же ты проделать долгий путь до Дикси[11] и обратно и не привезти ничего, кроме своей унылой физиономии. – Он продолжал болтать, игнорируя мой шокированный и смущенный вид: я онемел, увидев его сидящим в большом кресле и обложенным со всех сторон подушками, напоминавшими больничные. В отличие от того, что было в девонском лазарете, где он выглядел спортсменом, ненадолго покинувшим поле из-за травмы, и где казалось, что вот-вот войдет тренер и велит ему возвращаться на поле, здесь, на этой старинной тихой улочке, в окружении подушек, сидя перед огромным новоанглийским камином, он представился мне инвалидом, прикованным к креслу.