Вместо этого я делаю шаг вперед, обнимаю ее, подхватываю ее тощее тело и укачиваю, как ребенка. Она и на ощупь как ребенок: тонкие косточки, хрупкие конечности. Она сперва застывает, а потом прижимается ко мне и начинает плакать.
– Боже мой! – хрипит она. – Как все стало плохо! Совсем, совсем плохо!
– Ну, ну, – успокаиваю ее я.
Я веду ее к дивану, мы садимся, и она снова начинает плакать, неуклюже тыкаясь головой мне в плечо, а я глажу ее по волосам. Они жесткие от грязи, мышиного цвета корни переходят в блестящие иссиня-черные крашеные пряди.
– Саймон ведь сам это сделал? – осторожно спрашиваю я.
Она отодвигается и закрывает лицо руками, раскачиваясь взад-вперед.
– Как ты узнала? – с трудом выговаривает она сквозь рыдания.
Господи, значит, это правда. А я так до конца и не верила.
Я не должна рассказывать ей все. На самом деле я ничего не должна ей рассказывать, но я это делаю. Не знаю, как еще можно вести этот разговор. Когда я заканчиваю, она встает и без единого слова уходит наверх. Я жду пару минут, держа одну руку на коленях, а другой тереблю сережку. Она кому-то звонит? Достает пистолет, чтобы снести мне голову? Режет вены, чтобы уйти к Саймону?
Когда я уже решаю идти за ней, Джена с топотом спускается вниз с пачкой бумаг, которые сует мне.
– Манифест Саймона, – объясняет она, черты ее лица искажены. – Его надо было отослать в полицию через год, когда ваша жизнь была бы окончательно испорчена. Чтобы все знали, что это сделал он.
Листы бумаги дрожат у меня в руках. Я читаю.
Вот первое, что вам надо знать: я ненавижу эту жизнь и каждую ее секунду.
И я решил поставить в ней точку. Но я не уйду тихо.
Я много думал, как это сделать. Можно было бы купить пистолет, как любой среднеамериканский придурок, забаррикадировать двери, убрать столько леммингов из «Бэйвью», сколько патронов бы хватило, и последнюю пулю пустить в себя – а уж пулями бы я запасся.
Но этот способ затерт до дыр и должного эффекта не произведет.
Я хочу подойти к делу творчески, нестандартно. Я хочу, чтобы о моем самоубийстве говорили годами. Я хочу, чтобы по моим следам шли самозванцы-подражатели – и терпели неудачу, потому что умение планировать, которое для этого нужно, выходит далеко за рамки возможностей унылых лузеров, желающих смерти.
Перед вами эта картина разворачивается уже год. И если все пошло так, как я надеюсь, вы понятия не имеете, что же на самом деле произошло.
Я поднимаю глаза от листков.
– Зачем? – спрашиваю я, чувствуя подступающую к горлу желчь. – Как Саймон дошел до этого?
– Он давно находился в депрессии, – объясняет Джена и мнет в руках ткань своей черной юбки. На ее запястьях постукивают шипастые браслеты. – Саймон всегда считал, что достоин большего внимания и уважения, чем получал, понимаешь? Но всерьез он разозлился именно в этом году. Стал проводить все свободное время в Сети с шайкой уродов, фантазируя на тему мести всем и каждому, из-за кого чувствовал себя несчастным. Дошло до того, что он уже даже не понимал, что реально, а что нет. Все плохое, что случалось, раздувал до невероятных размеров. – Слова льются из нее потоком. – Он стал заикаться о том, чтобы убить себя и прихватить с собой других, ну, типа,