На самом деле мы никогда не ездили на пляж. Они никогда не ездили отдыхать вдвоем. Причина одна: я.
И вот я подумываю о том, чтобы поймать машину – или даже угнать – и уехать в какой-нибудь другой город. Я вроде как умею водить. Три месяца назад родители меня научили: папа сидел спереди рядом со мной, а мама сзади, и оба они клялись, что полностью мне доверяют, даже после того, как я врезалась в мусорные баки у нашего дома.
Мама: «Не волнуйся. На скорости две мили в час еще никто не умирал».
Папа: «Ну, разве что только улитки?»
Мама: «И лемуры».
Папа: «И землеройки. Нет, постойте-ка, с какой скоростью они передвигаются?»
Мама: «Вообще-то землеройки двигаются невероятно быстро. Они хищники. Они делают десятисекундные перерывы на сон, а остальное время охотятся. Ты проиграл».
Папа (с улыбкой): «Ты выиграла».
Я: «Эм… так мне заводить машину?»
Права я так и не получила, но на большой скорости ездить умею, потому что родители меня и этому научили – глубокой ночью на шоссе подальше от города. Я тогда сильно-сильно разогналась.
Если бы у меня получилось очень быстро доехать до другого города, я смогла бы умереть там. В номере какого-нибудь отеля. Так я избавила бы близких мне людей от необходимости наблюдать, как я умираю.
Потом я думаю об Илай. Подобную выходку она не переживет.
И всю ночь напролет я думаю о том, что услышала: это был не английский язык и даже не язык вовсе, но звучал он знакомо. Каким-то удивительным образом я поняла его нутром. Мне казалось, что я вдруг стала колокольчиком и в меня звонят.
Я просыпаюсь в половине пятого, вся в поту и до смерти перепуганная. Меня мучает кашель, в груди бешено стучит сердце, а кожа как будто вот-вот лопнет. Шатаясь, я бреду в ванную, чтобы посмотреться в зеркало. Выгляжу я как обычно, разве что лицо исказила боль.
Я засыпаю, и до самого утра мне снятся странные лица и перья, я задыхаюсь, у меня возникает ощущение, будто мне закрыли рот и нос, будто что-то попало мне в легкие. Когда я снова просыпаюсь, на часах уже семь. Восходит солнце. Я захлебываюсь кашлем, но стараюсь себя успокоить.
В собственной коже мне тесно, как будто она слишком туго натянута на кости и сейчас порвется. Во рту тоже какое-то странное ощущение, а кашель стал намного хуже, чем вчера.
Школа отменяется. Вместо этого меня везут в больницу, где я надеваю свой собственный белый халат без спинки, на котором вышито мое имя, – мелочь, а приятно – и свои собственные тапочки. Я люблю обыгрывать подобные ситуации в воображении. В больнице я чаще всего представляю себя гостьей на черно-белом балу Трумена Капоте. На мне белоснежное шелковое платье с нижней юбкой и открытой спиной и, может быть, еще элегантная вуаль, сотканная из души Одри Хепберн. Вот только сомневаюсь, что на этой гламурной вечеринке гости сверкали ягодицами. Ничто не сравнится с тем чувством, которое испытываешь, садясь попой на холодный смотровой стол.