Я вспомнил, что боялся, как бы разговор с фрау Трауготт не помешал моему отдыху, и мне стало стыдно.
Бургомистр почувствовал мое смущение.
— Вы были тогда еще очень молоды, — сказал он и спросил, сколько мне лет.
Я назвал год своего рождения: 1922-й, и бургомистр заметил:
— Вам пришлось тогда, конечно, служить в армии.
— Мне самому этого очень хотелось, — признался я и рассказал о встрече с бароном и тосте за Богемию у моря.
— Но и вы тоже сумели найти ту большую дорогу, по которой жизнь движется вперед, — сказал бургомистр.
— После того, как побывал в плену, — ответил я.
— Вам было труднее найти эту дорогу, — сказал бургомистр. — Вы пили вино с господином бароном, а я жал рожь на его полях, копал картофель и свеклу, за таким занятием, поверьте, скорее узнаешь жизнь.
Я молча кивнул, подумав, что бургомистр, захоти он, мог бы после освобождения остаться в родной деревне, ему наверняка предлагали остаться, но он посчитал, что важнее поехать вместе с переселенцами за границу, поддерживать их словом и делом, чтобы они не чувствовали себя брошенными на произвол судьбы и были уверены в завтрашнем дне, и я понял, что идущий рядом со мною человек, которого я, еще не зная, слишком поспешно счел за бюрократа, один из тех незаметных героев, без которых Германия погрузилась бы в небытие. Украдкой я разглядывал его: худощавый, подтянутый, среднего роста, с обветренным лицом, с глубокими морщинами на щеках и на лбу, лицо, дышавшее добротой, которая свойственна людям, устоявшим во многих битвах. «И вероятно, на лацкане пиджака под кожаной курткой, — подумал я, — у него приколот маленький овал с красным знаменем и двумя крепко сжатыми руками»[1]. Он почувствовал на себе мой взгляд и смутился.
— Я хотел бы поблагодарить вас, — сказал я.
Мы остановились у ратуши.
— За что благодарить? — спросил бургомистр.
Я не ответил, да он и не ждал от меня ответа.
Послышались шаги, из канцелярии выбежала секретарша и передала бургомистру, что ему звонили из района.
— Еще один вопрос, — взмолился я и спросил, сколько, собственно, лет фрау Трауготт, вместо бургомистра ответила секретарша:
— В октябре ей будет сорок.
— Сорок? — изумился я, вспомнив ее лицо, лицо пятидесятилетней женщины.
Бургомистр молча кивнул и пошел в свою канцелярию.
— Что же ее так подкосило? — растерянно спросил я секретаршу.
— Не знаю, — сказала она.
«Но я должен это узнать!» — подумал я.
Когда отпуск мой кончился, я возвращался в Берлин в подавленном состоянии, так, вероятно, чувствует себя врач, который не может помочь больному, потому что не знает, что у него за болезнь. До последнего дня я надеялся разгадать эту загадку, но так и не смог. Все мои старания были безуспешны, беседы с другими переселенцами: с пекарем, и учителем, и двумя крестьянами, и заведующей магазином, и почтальоном Нахтигалем — также не дали мне ничего нового. Сама фрау Трауготт с того вечера, как говорила о море, которое вот-вот обрушится на берег и все снесет, стала еще более замкнутой, утром она приносила мне завтрак, вечером желала спокойной ночи, а все остальное время занималась своими делами. За день до отъезда я только спросил ее, не принадлежало ли поместье, на котором она работала, барону фон. Л., и она тусклым голосом ответила утвердительно на мой вопрос, и я впервые увидел какой-то проблеск в ее погасших глазах, который вселил в меня надежду: проблеск святой ненависти. Он, как молния, сверкнул в ее серых глазах, когда она сказала: «Да, сударь», короткая вспышка молнии в серых глазах и резкий взлет бровей, но это уже было признаком жизни. С того дня я понял также, что решить загадку ее судьбы может лишь один человек: барон фон Л.