Он глядел, как медленно надвигаются на него солдаты, и с ужасом думал: «Надо что-то сделать, надо объяснить им, что на узле связи не хватает воды».
Но он был словно парализован, язык ему не повиновался, он как бы окаменел; не доходя до него десяти шагов, солдаты остановились — тоже точно окаменели.
«Так я и знал, — подумал унтер-офицер. — Именно так я себе все это и представлял. Стоим друг против друга, как идиоты, зря старались». Он с усмешкой посмотрел на фельдфебеля, потом на обер-ефрейтора, и обер-ефрейтор вытянулся, перехватив взгляд унтер-офицера.
«Вот когда есть шанс угодить унтер-офицеру, — подумал обер-ефрейтор. Но как сделать, чтобы этот сукин сын попробовал убежать?» Он думал об этом лихорадочно, но ничего не мог придумать.
Он решил было слегка поднять винтовку и прицелиться в Агамемнона, но сообразил, что так можно рассердить фельдфебеля, а это совсем ни к чему. Обер-ефрейтор подумал о фельдфебеле с яростью: «Этот тип с его идиотским гуманизмом все нам напортил!»
И еще он подумал, что фельдфебель наверняка из этих интеллигентиков-придурков, недаром у него в комнате полно всяких книг. «О германской мистике», — прочитал он на одной из них. «И теперь этот болван считает, что он все хорошо придумал», — злился обер-ефрейтор.
На самом деле фельдфебель так не считал. Когда он предложил устроить суд божий, он поддался странному искушению. До войны фельдфебель был школьным учителем; он преподавал историю и особенно увлекался ранним средневековьем; ему казалось, что общественное устройство и обычаи этого периода могут служить прекрасным образцом для обновленной Германии. Он часто размышлял над тем, как пробудить к новой жизни старые обычаи. Когда он увидел грека, когда встал вопрос, виновен тот или не виновен, фельдфебелю мгновенно представилась возможность провести изумительный опыт — современный суд божий, эксперимент, который, как ему подумалось, мог бы стать толчком к преобразованию всей германской юстиции. Именно поэтому он хотел провести опыт в самых простых условиях, в классической чистоте — так сказать, в его праформе. Он хотел, чтобы опыт был безукоризненно чистым, совершенно свободным от личных эмоций и побочных соображений, тем более от личной заинтересованности.
«Опыт, который мог бы стать великим событием в истории нашего германского правосудия, — мысленно негодовал фельдфебель, — если бы унтер-офицер всего не испортил, если бы он в угоду своей жажде приключений не нарушил чистоты древнего ритуала! Как это нелепо, глупо, плоско!»
И в порыве бессильной ярости он подумал: надо прекратить этот суд божий, но так, чтобы не подорвать авторитет германского солдата в глазах грека, при этом он, однако, помнил, что унтер-офицер жаждет приключений, а работает этот унтер-офицер как-никак в ротной канцелярии. И еще он подумал о том, что собирался доложить обер-лейтенанту Гольцу о своем замысле суда божьего, но если вся история обернется фарсом, он не сможет этого сделать, и вдруг он испугался, что обер-лейтенант узнает об этой дурацкой истории, и от страха фельдфебель совсем потерял голову.