Апофеозом гнусности со стороны де Шеврез стало предложение разыграть кардинала. Однажды молодая королева вслух начала вспоминать времена, когда они с Арманом были близки, а затем ее мнимая ностальгия распространилась и на родину. «Ах, герцог, если бы вы знали, как я скучаю по дому! – горестно восклицала она в присутствии ничего не подозревающего кардинала. – Скучаю по милому брату Филиппу, по испанскому солнцу и по сарабанде… Ах, если бы кто-нибудь захотел сделать мне приятное и станцевать сарабанду!» Ришелье хмурился, кусал губы, но в итоге решился исполнить желание своей бывшей воспитанницы – в надежде, что этот жест вернет ее дружеское расположение. Вечером он явился в ее покои в расшитом болеро с пышным испанским воротником и в зеленых шароварах. Не знаю, хороша ли была сарабанда в его исполнении, но мне нетрудно представить стыд и ужас кардинала, когда из отгороженного ширмой угла комнаты послышался многоголосый хохот – там в предвкушении потехи укрылись несколько придворных дам и кавалеров под предводительством герцогини де Шеврез.
Эта история, известная мне со слов очевидца, лишь подпитывала мои нынешние сомнения: действительно ли Ришелье заботят добродетели Анны и непристойность ее возможной любовной интриги? Действительно ли он хочет уберечь королевскую чету от подозрений и толков? Действительно ли видит в этой ситуации политическую опасность? Или он на основе информации, содержащейся в письме, собирается затеять какую-то свою интригу и таким образом отыграться на высокородных обидчицах, выставивших его на всеобщее посмешище? Стоит ли задуманное им предприятие (а я не сомневался, что Ришелье уже замыслил нечто, потому и попросил меня не удаляться из Парижа), стоит ли его месть того риска, на который он готов будет обречь меня и мой отряд?
Ну что ж, спросить об этом прямо я не мог. Ришелье и так в прошлую нашу встречу был сверх всякой меры любезен, постаравшись объяснить нюансы, которые меня вообще не касались. Дело государственной важности… Проклятье! Именно так; другими делами первый министр, казалось, не занимается вовсе – не спит, не молится, не пишет стихов. Не могу сказать, что последнее меня удручало, и все же я помнил: в детстве Арман делал успехи в стихосложении, у него был легкий слог и чудесная фантазия, присущая болезненным мальчикам. Куда делся тот ребенок? В кого он превратился? И как же хорошо, что он совершенно не помнит своего скучного дядюшку Этьена, гостившего несколько раз в родовом поместье дю Плесси…
Раздался приглушенный скрип – это заговорила свеча отца Жозефа. Видимо, он поднял со стола подсвечник, и огонек заплясал, скрипя и поскуливая. Звук этот, приближаясь, довольно скоро вплелся в тонкий писк масляной лампы в библиотеке – значит, начальник тайной канцелярии должен был вот-вот появиться из потайной комнатки.