Дети становились розовые, были похожи на ангелов, и она думала, что ради этих минут можно жить дальше.
Это была довольно короткая, но ясная мысль.
А теперь Коноплева моет их одна, по очереди.
Она взяла Сережины сигареты, нервно закурила, задумалась.
Он пришел попить водички.
– Ты чего?
– Пораньше завтра уеду, – мягко сказала она. – Волнуюсь сильно. Прости.
– А говорила, на два дня… – неопределенно сказал он. – А как же работа?
– Да хрен с ней. Не могу без Фирсановки, видишь.
– Чего ты Алену-то не взяла? – вдруг завелся он.
– Да ладно, Сереж… – прижалась она к нему. – Все же хорошо… Как солдат, домой на побывку съездила.
Он помолчал.
– Знаешь… – сказал он вдруг. – Не оформляют меня.
– Что-что? – не поняла она. – Как не оформляют?
Он играл в оркестре и должен был поехать на гастроли. Берлин, Прага, все дела. Летние гастроли. Об этом только и было разговора весь предыдущий год.
– Не оформляют.
– Но почему?
– Откуда я знаю? Потому что еврей. Потому что беспартийный. Потому что неблагонадежный. Потому что старшие товарищи не поручились. Потому что потому.
Она растерялась.
На его горе – а это было горе – она ответить ничем не могла. Поняла, как отдалилась за это время. За эти полгода.
Снова прижалась и снова поцеловала.
– Говнюки…
Он оттаял.
– Да ладно, – с некоторым трудом он улыбнулся. – Хоть бы у вас там все было хорошо.
Это было зимой, перед Новым годом (Новый год встречали весело, знатно встречали, Миша достал курицу и шампанское, дети орали благим матом, когда зажгли елку, скакали вокруг нее как бешеные, снег, луна, даже бенгальские огни на улице, воздух стоял в каком-то мареве, сиянии, даже странно было думать, что такое можно делать и в городе, в квартире – конечно нет).
А весной, где-то в апреле, Сережа с Коноплевым внезапно приехали в Фирсановку и привезли страшное известие: убили Ельцина.
– Как убили? – ахнула Брезикайте. – Когда убили?
– Подробностей пока нет, – сурово сказал Коноплев. – Мне знакомый позвонил, говорит, все точно, он в КГБ работает.
Ее душили слезы. Подруга смотрела отчужденно, отворачивалась.
Вера пошла куда-то вокруг дома.
Было так страшно, что она села на какое-то поваленное дерево, сжала виски ладонями.
Нет, не только его было жалко, было жалко себя, своих надежд. Вот того дня, когда они открыли окно на веранде и слушали вместе съезд.
Черт, черт, черт.
Ветер прошелестел сухими ветками. Так прошел час.
– Живой, живой! – заорала Коноплева. И стала ее обнимать. – Какая ж ты у меня дура, а? Какая ж ты дура…
Но лето принесло еще более мрачные вести – появились какие-то листовки о еврейских погромах.