В соседнем покое молодой говор, смех девичий звонкий. Когда-то и сама Ирина Михайловна так смеялась. Веселая это была пора, когда из садов герцога готторпского батюшке-царю Михаилу Федоровичу розы привезли. До привоза этого на Руси один только шиповник рос. От этих первых готторпских кустов и пошли розы, что теперь лежат на столе перед царевной. То-то была радость да удивление, когда на кусту зацвела первая роза!
Королевича Вольдемара тоже водили в сад. Розы ему показывали. Высокий, тонкий, в своей иноземной одежде, стоял он между сановитыми бородатыми боярами в тяжелых, до земли, кафтанах. Ирина Михайловна тогда на него в слюдяное окошечко глядела. Цветами разными то окошечко было расписано, и королевич прильнувшей к окошку царевны не мог видеть. Но, прежде чем отойти от розового куста, откинул он голову и глянул прямо в сторону терема.
В самую душу царевнину иноземный королевич своими голубыми глазами тогда заглянул.
Много лет с той поры прошло, состарилась Ирина Михайловна, а увидит красные розы готторпские — как живой встанет перед ней королевич, золотистую голову над розовым кустом склонивший.
Могло бы счастье быть, да мимо прошло.
Увидаться бы ей тогда хоть разок с королевичем. Быть может, красота ее, всеми прославленная, заставила бы его забыть зеленую Данию. Быть может, и полюбилась бы ему Московия. Поговорить бы ей, царевне, с королевичем… Да разве царевнам с иноземцем говорить дозволено? Да разве девушек царского рода кому показывают? А если бы и показали, на каком языке они между собою говорить стали бы? Царевна иноземным языкам не обучена, а королевич по-русски ни слова не знал.
Капают слезы на розы готторпские, а из столового покоя девичья песня доносится.
Яблонька, моя яблонька,
Яблонька моя зеленая,—
заводит свою любимую песню голосистая Марьюшка.
Сама стану я яблоньку поливати,
Сама корешок обчищати,
Сама червячков обметати,—
подхватывает песню Катеринушка. За Катеринушкой и все царевны запели. Заслушалась песни Ирина Михайловна и не заметила, как отворилась дверь из переднего покоя. Обернулась царевна, когда под чьим-то грузным шагом половица скрипнула. Наскоро слезы ширинкой смахнув, встала Ирина Михайловна со своего кресла и навстречу гостю нежданному, дорогому государю-братцу, пошла.
— Не чаяла я, свет мой Алешенька, что ты нынче ко мне пожалуешь.
Ставит царевна для братца любимого рядом со своим креслом другое, для почетных гостей запасенное.
— Не далеко прошелся, а устал, — говорит Алексей Михайлович, грузно опускаясь на золотое сиденье. Откинув голову на высокую спинку кресла, он кладет на бархатные поручни пухлые, с болезненной желтизной, руки. Перстни с каменьями и печатями точно вдавлены в пальцы. Не в меру за последнее время потучнел царь. Двигается с трудом. Одышкой страдает.