— Будь покоен, — ответил лаконически Лубенецкий, — ублаготворю. На днях же, как-нибудь увидишь ее. Я познакомлю тебя с ней.
— Друг! — воскликнул Яковлев и, встав, облобызал Лубенецкого.
После этого они снова принялись за «ерофеича», благодаря которому, по словам Яковлева, они поняли друг друга.
За «ерофеичем» новые друзья просидели вплоть до вечера…
Вечером, когда в кофейне Лубенецкого зажглись огни, Яковлев был совершенно пьян.
Тупо и бессмысленно посматривая на сидевшего против него довольно подвыпившего, но еще бодрого Лубенецкого, сыщик только и твердил:
— Славный ты малый, Федюша, хотя и преотменная каналья!.. Люблю тебя, верь мне!.. Мы с тобой далеко пойдем!.. Впрочем, и «ерошка» у тебя хорош!.. у как хорош!..
Действительно, «ерошка» был хорош у Лубенецкого, ибо этот «ерошка» вскоре совсем одолел Яковлева, невзирая на то, что сыщик нередко выпивал по два и даже по три полуштофа пеннику в один присест и оставался, что называется, «ни в одном глазу».
Сыщик, наконец, заснул, облокотившись обеими руками на стол, за которым он сидел, и даже начал довольно громко всхрапывать.
Лубенецкий сидел некоторое время, делая вид, что он совершенно ничего не замечает. Потом, когда всхрапывания Яковлева превратились в целый поток завываний, Лубенецкий встал, сильно пошатываясь, и любезно тронул Яковлева за плечо.
— Послушайте, — говорил он несвязно, — послушайте, Гавриил Яковлевич, вы бы лучше шли, душа моя, и легли на оттоманку; на оттоманке лучше. Право, на оттоманке лучше — мягкая, длинная… Послушайте…
Яковлев, однако, ничего не слушал и спал, что называется, как убитый, вздрагивая по временам всем своим телом.
Лубенецкий постоял некоторое время над ним, с особенным вниманием при матовом свете лампы вглядываясь в край его красного, бугреватого лица, который выглядывал из-под руки, и, проговорив тихо: «Спит, пусть его спит», осторожно вышел в соседнюю комнату.
Яковлев спросонья промычал что-то, быстро почесал у себя затылок и снова заснул.
Через минуту вместе с пани Мацкевич Лубенецкий снова вошел в комнату.
— Пани Мацкевич, — обратился он к ней, говоря наподобие сильно подвыпивших, — пусть этот господин, — заметь, это мой лучший друг, — спит здесь. Пожалуйста, не тревожьте его и постарайтесь, чтобы в кофейне, когда он будет спать, было все тихо и спокойно. А в комнату, Боже сохрани, никого…
— Добже, пан, — ответила пани Мацкевич совершенно безучастно.
— Ну, то-то же, — сказал Лубенецкий внушительно и вышел.
Тихо притворив за собой дверь, вышла за ним и панна Мацкевич.
Яковлев остался один.