Над Красной площадью тихо, будто тополиный пух, витали в воздухе искристые снежинки. Заунывно звонили куранты. Глеб облегченно вздохнул. Ну, вот я и дома. Вернулся, ядрена-матрена.
Не спеша прошелся по гладкой, отполированной миллионами ног, чуть запорошенной снегом брусчатке. Вокруг раскрасневшиеся иностранцы с лихорадочно блестящими глазами — вот она, азиатская столица! — как заведенные щелкали затворами фотоаппаратов, водили объективами портативных телекамер. Пусть себе потешатся. Дома наверняка уже давно закисли от скуки. А у нас весело. И забавно. Ох, до чего же забавно!
Постоял на Васильевском спуске, любуясь восточным обличьем древнего храма Покрова с многочисленными главами в цветастых пестрых чалмах, обширной панорамой солнечного Замоскворечья. С улыбкой сощурился на вознесшуюся к солнцу златоглавой свечой белую звонницу Ивана Великого. Вот она, Русь. Древняя. Тысячелетняя. Царственно величественная. Родина-мачеха…
Прошелся мимо Верхних торговых рядов. Заглядывался на витрины. Дивился иноземному их великолепию. Эдак, кроме Кремля, скоро ничего русского в этом городе не останется! Нет, не заглохнет матушка Россия. Крепкие мы, жилистые. Татарщину пережилили. Подумать только — без малого триста лет! А этих господ колонизаторов и подавно пережилим. Дайте срок…
Возле Исторического музея красовались в первозданной своей красе Воскресенские ворота и Казанский собор. Радовали глаз, как без следа затянувшаяся рана.
Почтительно стянув со стриженной головы вязаную черную шапочку, Глеб медленно вошел в церковь. Сколько лет не заглядывал — и вот потянуло! Купил большую, медового воска, ароматную свечу и с замиранием остановился на пороге храма. Может, купить еще одну? Денег у него, слава Богу, пока хватало. Душевная «сестрица», когда Глеб вознамерился расплатиться с нею за проезд, нежно послала его по матушке. Щедрая душа. Русская.
В мягком полусумраке восстановленного храма равнодушно толпились иностранцы. Шпрехали о чем-то, критически озираясь. Глеб и не прислушивался к их негромкой болтовне. Хотя, при желании, мог бы запросто потолковать с ними. Не до того было. Огромные древние образа пристально вглядывались ему в самую душу скорбными запредельными очами. И от этих безмолвных взглядов Глебу сделалось не по себе. Задрожала в груди какая-то на разрыв перетянутая сокровенная струнка. К горлу подступил комок, к глазам — слезы.
Вслед за горбатенькой, благоговейно робкой старушкой Глеб затеплил свою свечу перед образом Казанской Божьей Матери, проникновенно перекрестился и с замирающим сердцем, как мать родную, поцеловал лежащую на аналое икону. «Спасибо тебе, Матушка… Спаси меня, дурака многогрешного, и сохрани…» И с необъяснимой душевной легкостью вышел на морозный воздух.