Москва встретила его ослепительным солнцем. В звенящем воздухе ленивыми столбами поднимались в небо белые дымы. День был морозный, бодрящий, искристый, в точности такой, какие Глеб особенно любил.
Из поезда он вышел с «чувством глубокого удовлетворения», как говорили в недавнем прошлом. Легкий и опустошенный, словно выжатый лимон. Проникнувшись к нему поистине сестринской нежностью, душевная проводница, очевидно, решила разом получить компенсацию за все свои несчастливые годы и не оставляла его в покое до самой Москвы. Впрочем, Глеб и не возражал. Втайне даже был собою доволен. Значит, за год вынужденного безлюбья умудрился-таки не потерять формы. А уж «сестренка» и вовсе не чаяла в нем души.
На прощание Глеб записал на сигаретной пачке ее координаты, а также расписание кратких побывок в Москве. Добрых людей надо беречь. Эту святую истину Глеб основательно усвоил с самого детства. Тем паче, что жизнь не особенно баловала его добротой.
— Ну, сестренка, Бог даст свидимся, — сказал он, глядя в ее истаивающие от нежности влажные добрые глаза. И добавил строго: — А мужика своего брось. Всю душу он из тебя выпьет. Поняла? — проводница, всхлипнув, кивнула. — Верь, Зинаида. У меня глаз — алмаз. Сказал — стало быть, так и будет. Все у тебя устроится. Скоро. Еще спасибо мне скажешь… Ну, будь…
Коротко поцеловал в размякшие полные губы и, засунув руки в карманы, уверенно зашагал по платформе.
Неужели он снова в Москве? Фантастика, да и только. Ведь прощался на четыре года! А может, и навсегда. Вот судьба-злодейка…
Впрочем, на судьбу Глеб никогда не обижался. Какие бы она ни сдавала ему карты. Жив — и на том спасибо. Об остальном он и сам позаботится. Не маленький.
В половодье шумного столичного многолюдья Глеб в первые минуты чувствовал себя попросту ошалевшим, как та рыбешка, которую после долгого заточения в мутной банке внезапно выпустили в родную чистую реку. На его колючем лице даже невольно засветилась озорная мальчишеская улыбка. Целый год он так не улыбался. Только в поезде начал понемногу оттаивать. Живем, братцы!
На площади Курского вокзала Глеб от волнения закурил. Мать честная — сколько же здесь народу! Ну, Вавилон-город… Постоял, наслаждаясь забытым чувством сопричастности, внутреннего единства с этим пульсирующим, магнетическим ритмом жизни — не суетой, но мощным электрическим током, притяжением этого города. Нигде больше он не испытывал такого. Даже за границей. А уж повидал он на своем веку немало…
Потом нырнул в метро, упиваясь его скоростью, толчеей, шумом. И вышел на «Площади Революции». «Площади скорчившихся рабов», как именовал Глеб эту старую станцию. Все здесь было как прежде. Даже огромный маузер в руке у скуластого матроса, с блестящим, захватанным стволом. Только нищих в подземелье явно поприбавилось.