«Они мертвые!» – стучит в висках, и Илья осторожно трогает Петра Алексеевича за руку. Его кожа холодная, словно лед, но он все равно хрипло дышит, и его обвислая грудь вздымается в такт дыханию.
Скрипит дверь, Илья с тревогой поворачивает голову.
Лида.
Торжественно держа в руках поблескивающий серебром поднос с высокой крышкой, она бесшумно проходит к столу, мило улыбаясь.
«Главное блюдо», – беззвучно шепчут ее красивые вишневые губы.
– Я не хочу есть, – бормочет Илья. По какой-то неизъяснимой причине он совершенно не желает знать, что находится под крышкой.
Лида ставит поднос на стол, и он со страхом замечает, как вибрирует и дрожит крышка. Словно внутри… внутри что-то (или кто-то) есть.
Что-то живое.
«Унеси это», – хочет сказать Илья, но девушка, загадочно улыбаясь, уже снимает крышку.
К глотке мужчины подскакивает теплый ком.
На подносе лежит темно-синий шар.
Чертов шар из папье-маше, неуклюжий и покрытый вмятинами, словно дети им уже успели поиграть в футбол.
И этот шар пульсировал, сжимаясь и раздуваясь, напоминая гротескно-уродливое сердце. Внутри что-то шуршало и попискивало.
– Там крыса? – дрогнувшим голосом спросил Илья, отодвигаясь от страшного «блюда».
– Приятного аппетита, – хрипло говорит Лида, и он, цепенея, медленно поднимает глаза.
Никакой Лиды нет и в помине, перед ним та самая сгорбленная трясущаяся старуха в замызганном тряпье.
Нацелив на Илью кривой палец с обломанным ногтем, она гневно выдыхает:
– Ты обманул меня.
Илья отчаянно мотает головой. Преисполненный суеверным ужасом, он видит, как стремительно меняется окружающий мир – громадный стол, накрытый белоснежной скатерью, превращается в грязное, залитое липкой дрянью расшатанное убожество. Вместо бесчисленных мисок-тарелок-ваз, доверху наполненных изысканными закусками, – черствые, как подошвы кирзачей, лепешки и скрюченные рыбины, высушенные до окаменелости. Быстро темнеет – источником света теперь становится несколько свечей. Здоровенной люстры из хрусталя нет, как нет и дивана – Илья сидит на драном матрасе, провонявшем мочой, а с облупившегося потолка в серых разводах торчит кусок провода, замотанный изолентой. Только сейчас он замечает, что на нем арестантская роба, а из пробитого плеча все еще сочится горячая кровь.
Он снова у старухи. В той самой халупе с дырявым целлофаном вместо окон.
Королева и Бориса тоже нет – то, что он принимал за мужчин, оказывается всего-навсего блеклыми тенями, которые быстро растворились на обшарпанной стене.
– Я не виноват, – испуганно блеет он.
Старуха кудахчет безумным смехом, а шар неожиданно выкатывается с подноса и, огибая лепешки с воблой, неторопливо катится по столу.