Ори умолкла и принялась складывать два комбинезона, что ей выдали в придачу к тому, что уже был на ней. Она будто смутилась. Может, стоило сесть и рассказать, мол, делай так и никогда не делай эдак, если не хочешь, чтобы тебе расквасили твой милый носик? Кто, кроме меня, ей поможет? Я заметила, что у нее дрожат руки.
Она все смотрела на стену.
– А ты не спросишь, за что меня посадили?
Вероятно, ей хотелось заявить, что невиновна, вроде как мы в одной лодке.
Я не спросила. Если будешь задавать много вопросов, долго не протянешь. Ни к чему демонстрировать любопытство.
– Значит, не спросишь?
– Меня это не касается.
Правда – самое ценное, что у нас оставалось. Ценнее, чем наши тела, каждый закоулок которых обыскивали самыми изощренными способами. Вытряхнуть из нас правду нельзя было даже во время обыска.
Вина или невиновность принадлежали нам, и ей следовало это усвоить.
– Но ведь я разрешаю спросить…
– Нет. Не могу.
– Прости…
Она слишком много извинялась.
Значит, убила двоих?
Интересно, что теперь, когда она почувствовала вкус крови? Остановится на двоих? Или отныне ее жажда ненасытна, и она будет алкать новой крови?
Все эти вопросы я не могла, не должна была задать вслух. И меньше всего о том, виновна она или нет.
Опять же, оставалось два способа выяснить, виновна она или нет, не спрашивая. Первый – прожить вместе бок о бок и узнать обо всем, не задавая вопросов. Второй – самый простой, не требовалось прибегать к самодельному оружию, и это хорошо, потому что у меня не было ничего, кроме пары книг и лишнего куска мыла. Заглянуть в глаза.
Вина в них светилась. Те из нас, кто провел в тюрьме долгое время, умели ее распознать. А ее глаза, карие и раскосые, так и влекли к себе.
Они не бегали, не ускользали. Когда они встретились с моими – когда я позволила ей заглянуть в мои, – я не заметила предательских, выдающих истину знаков, которые встречала в глазах у других (у Мирабель, у Лолы, у Шери, у Крошки Ти, у Дамур… список можно продолжать бесконечно). Она глядела без хитрости, без утайки. Она не пыталась ничего скрыть, не пыталась что-то вытянуть из меня. Я поняла, что могу спать спокойно.
Больше всего меня поразило чувство, которое таилось за грустью.
В глубине души она до сих пор не верила, что ее посадили в тюрьму. На меня смотрела девушка, которая даже в страшном сне не могла представить себе, что окажется здесь. Либо она была опытной изощренной лгуньей, либо не делала того, в чем ее обвиняли.
Жизнь. Мы давным-давно узнали, что жизнь жестока. Но новенькая, видимо, впервые столкнулась с несправедливостью.