Нам обеим только что исполнилось пятнадцать. Она отыскала меня в последнем репетиционном зале. У меня небольшая истерика. Топчу пол и швыряю гетры. Молочу по станку кулаками.
– Ви, ну чего ты. Это отличная роль, правда. Ты вытянешь весь спектакль!
Она похлопывает меня по спине – так стучат по спине младенца, чтобы вызвать отрыжку. Но она не говорит, что я и веду себя как младенец. Она говорит:
– Нельзя, чтобы тебя застали в таком виде.
И еще:
– Со мной можно. С другими нельзя. Понимаешь?
Я отвечаю, что поняла.
Она подбирает мои гетры. Вытирает мне слезы. Поправляет мне шпильки в волосах.
– Вставай, – велит она, и я встаю.
– Улыбайся! – И я растягиваю рот в позицию «улыбка».
Она всегда утешала меня, когда я расстраивалась, что мне не дается что-то, в то время как ей давалось все и сразу.
Она помнит это? Она единственная, кто может помнить.
Огибаю последний забор. Жалкий клочок земли. Утонув ногами во вскопанной земле, понимаю, что когда-то здесь был огород. Когда-то здесь что-то росло. Теперь все заполонили сорняки. Я наклоняюсь, тянусь рукой к зеленым зарослям. Листья липкие, мокрые, омерзительные. На лозе что-то висит – какой-то плод, что-то круглое, гадкое. Хватаю его пальцами и срываю.
Маленький полусгнивший помидор. Он лопается, во все стороны брызжет мякоть, как брызжет кровь из сбитой на дороге кошки.
Яма, которую она копает, стала больше. В человеческий рост. В нее поместится девушка, причем сумеет даже вытянуть руки и ноги. Оранжевый цвет слепит глаза. Он ядовитый, токсичный.
– Ты пришла… – она делает вдох. – Ты пришла, чтобы просить прощения?
Что? Она правда это сказала? Мне не послышалось? Призрак сказал. Она говорит. Ори, моя Ори.
Вот почему она ждала меня здесь. Все эти годы она надеялась, что я попрошу прощения.
Но это слишком сложно. Если сказать, что мне жаль, что она попала сюда, выходит, мне жаль и того, что произошло накануне. А мне не жаль, что у меня все сложилось так, как сложилось. Не жаль, что я еду в Нью-Йорк. Что я счастлива. И жива. Что у меня есть все, чего я хотела, пусть при этом у нее не осталось ничего. Вообще, мне, конечно, хотелось бы, чтобы у нее что-то было. Наверное, стоило написать ей хотя бы однажды. Рассказать о том, что со мной происходит. Я искренне желаю, чтобы все было иначе, однако я не намерена сдавать завоеванные позиции.
Она кивает. Она все поняла. Мне ничего не надо говорить.
Она знает правду.
Может, в том туннеле, в курилке, она не велела мне уйти. Может, все было совсем не так.
Может, я увидела в ее руке окровавленный канцелярский нож. Она им размахивала. Я испугалась, что она убьет и меня, и побежала, ломая ветки, спотыкаясь о корни, чуть не разбив себе голову о мусорный бак. Все потому, что боялась.