И добавил, протягивая руку:
— Альфонсо Эчевериа, к вашим услугам.
Я пожал протянутую руку. Потом Альфонсо повернулся к своему спутнику, который с любопытством за ним наблюдал, и представил его:
— Кристиан Ардилес.
Я протянул Кристиану руку. Ни один из нас не произнес ни слова. Кристиан вяло пожал мне руку, словно давно уже отвык от этого ритуала или считал его пустой затеей.
— Вот мы и представились друг другу, совсем как джентльмены, — вставил Эчевериа. — А что мы сейчас всего-навсего жалкие оборванцы, так это до поры до времени, я не сомневаюсь. Кстати, я должен, сказать, что у меня, кроме имени, есть прозвище, а раз оно есть, можно его обнародовать. Кристиан тебе когда-нибудь скажет свое, если захочет. Может, и у тебя есть кличка? Будем рады услышать. Прозвище — это дело личное, и каждый волен поступать с ним как захочет, умолчать или сделать всеобщим достоянием. Мы ведь не полицейские, и знать прозвище нам не обязательно. Меня прозвали Философом. Философского факультета я не кончал, но иногда на меня нападает прямо-таки неудержимое желание болтать, даже губы начинают зудеть, а челюсти и рот — судорожно дергаться. Чтобы унять это дрыганье и дерганье, приходится говорить. Ну и говорю, что делать! А знаешь, если много болтать, так люди думают; что это от ума. Заблуждение! Но ведь люди только и делают, что заблуждаются. Я вечно рассуждаю — о человеке да о его судьбе. Вот меня и прозвали Философом. С Кристианом, — кивнул он в сторону приятеля, — мы мало разговариваем, то есть мало говорит он, только терпит мою болтовню. Он не больно-то ученый. У него только две песни и есть: полиция и кражи, да и то пять слов скажет — и молчок.
Кристиан шел, не поднимая головы. Философ между тем продолжал:
— Ты не удивляйся, что он на меня не сердится. Он понимает, что я животное более совершенное, и относится ко мне с почтением. Не то чтобы я сильнее был — он меня плевком перешибет. Но я могу целыми часами болтать о таком, о чем он только понаслышке знает, а то и вовсе не смыслит. Как я уже тебе говорил, он покорно терпит мою болтовню, даже если она его не интересует. Может, он все мимо ушей пропускает? Нелегко нам далась наша дружба, а все-таки, что ни говори, мы подружились. Ему надо есть, и мне тоже. Его вышвырнули из общества, и на меня обществу наплевать. Иногда мы ссоримся, дело доходит до потасовок, а потом — потом все утрясается.
Он ласково похлопал Кристиана по плечу и продолжал:
— Еда, причем не какой-нибудь там ячмень или овес, которым с наслаждением лакомятся другие четвероногие, а горячая пища — извини, я сплюну, а то даже слюнки потекли, — да, так вот, я говорю, горячая пища сближает людей. Некоторые глупцы полагают, что их соединяют узы так называемой любви — материнской, сыновней, братской. Ерунда — их объединяет еда, брюхо. Животные — те никогда не объединяются ради еды или питья; я не имею в виду домашних, но дикие — никогда. А люди — сколько угодно, и чем они цивилизованнее, тем чаще. И все из-за горячей пищи! Посмотрите на лошадей. Их не мучают неразрешимые проблемы. Им безразлично, где стоять — под дождем ли, под крышей или под деревом, лишь бы никто не мешал им беседовать. Они счастливы, скажете вы? Нет, что вы. Они же не едят горячего. Жуют свой холодный, жесткий овес или сено, сжевывают тонны овса, чтобы насытиться. Нет, какое уж там счастье! Хоть, правда, и человек со своей горячей пищей не больно-то счастлив.