Он носился за ворами, точно гончая по следу, вынюхивал их, выслеживал, и невдомек ему было, что они тоже люди, что им тоже надо с чего-то существовать. Если бы не случай с одноруким Артуро, который из-за него под колеса угодил, Викториано никогда бы и не догадался, не подозревал бы даже, что воры тоже люди и что у них тоже есть сердце, и дом, и жена, и дети, что их надо чем-то кормить и что вообще ворам надо жить, жить по-человечески. Почему он тогда не ушел из полиции? А что он еще умел делать? Вот так же и вор. Куда ему податься? А потом подвернулся проклятый Красавчик. Ни один вор до того не осмелился посмотреть ему прямо в глаза, не осмелился говорить с ним на равных. Для других он был раньше просто полицейский, а они для него — просто воры. Он их ловил, отводил в участок, сдавал дежурному и начисто забывал, если, конечно, на свою беду, они не попадались ему снова на глаза, а значит, и в руки; и никаких с ними разговоров или фамильярностей, а тем более похлопать по плечу или улыбнуться по-дружески. И что же с того? А то, что Красавчик — это совсем другое дело, за человека его считал, мало того — шутил с ним по-свойски, да еще посмеивался — подумаешь, власти набрался, прославился, одна радость ему служба; да, с Красавчиком было о чем поговорить, вот это человек. Конечно, он, Викториано, брал взятки, но ведь и служил по чести: начальник знает, что всю жизнь он только и делал, что производил аресты, да еще детей заготовлял — в прошлом году он больше всех задержал воров и в том же году подарил обществу одиннадцатого ребенка.
Шеф — вообще-то он был парень простецкий; но лестью и услугами одному боссу добился своего высокого поста — сразу смекнул, в чем дело. Но хоть он и понял, что к чему, хоть и ставил Викториано выше прочих своих служащих и ни на кого бы его не променял, однако помочь ему ничем не мог. Он предложил инспектору подать в отставку, похлопал его дружески по плечу и отпустил на все четыре стороны. Новость вмиг облетела всю полицию, потому что в управлении — куда агенты непременно заглянут, прежде чем заступить на пост — в ту ночь только и говорили, что о Викториано. Выгнали! Росчерк пера — и отставка… Викториано и сейчас жив. По счастью, дети его выросли порядочными людьми. Аурелио — это его старший. Что стало с Черным Антонио? Хулиан Глухой всадил ему нож в спину.
К вечеру меня освободили; у ворот тюрьмы я увидел мать, и мы пошли домой. Вот я и заплатил жизни свой первый взнос.
Итак, я не мог предъявить документы и не попал на пароход. У меня были руки и ноги, легкие и желудок, голод и одиночество, но документа, подтверждающего, что я существую, не было. Я уселся на ступеньках, спускавшихся к воде, и стал смотреть на море: судно развернулось на сто восемьдесят градусов и взяло курс на северо-запад. В лучах заходящего солнца искрились свежевыкрашенные борта и белоснежные шлюпки, играли бликами темные трубы, огнем горела медь. Я задумчиво и грустно оглядел пароход от носа до кормы: где-то там, на палубе или в одной из кают, а может, в камбузе или в котельной, ехал мой друг. А я остался здесь, один в незнакомом порту, без денег, без бумаг, без друга.