Если его мать не любила Матильду, то также потому, что Людовик сделал свой выбор, стал работать в ее имении. Надо полагать, что виноделие воодушевляло его больше, чем многоотраслевое хозяйство на старинный лад. Однако, чтобы удовлетворить всех, он каждый день в течение четырех лет приходил на родительскую ферму, вкалывал там тоже. Надо быть сумасшедшим, чтобы делать такое, но также и слабаком. Вот почему он в глубине души прекрасно знал, что вовсе не так уж силен, а правда была в том, что он никого не хотел обидеть. Между его фермой и Матильдиным имением было всего-то восемь километров, и тем не менее это два совершенно разных мира, соседних, но несоприкасающихся. Ему повезло, что работники его уважали, семья Матильды тоже, он не раз служил им примером. Занимаясь обрезкой по много часов подряд, обрабатывая ряд за рядом и даже не отдыхая ни минуты в своем грузовичке, а это было тяжело, тем более что высокий рост при работе в винограднике вовсе не преимущество. Зимой все делается всего в шестидесяти сантиметрах над землей, у него постоянно случались прострелы в спине из-за работы под дождем, на холоде, часовых сидений в маленьких тракторах на полсотни лошадиных сил без кабины, без ветрового стекла и непродуваемой куртки. Он мог бы корчить из себя начальника или пойти работать на винный склад, вот только, ведя себя так, будто получил это место по блату, он чувствовал бы себя ничтожеством. Может, быть виноделом и благороднее, чем просто земледельцем, но ему на это было плевать, он всего лишь любил Матильду, и работа с ней прежде всего позволяла ему быть с ней.
Обходя виноградники, он снова думал обо всем, что осталось невысказанным, об этой напряженности, об этих конфликтах, и почти сожалел о них. И хотя они не были женаты, Матильда была его женой. Он снова подумал об этих проклятых месяцах, об этом длинном туннеле, каковым является болезнь. Если проигрываешь это сражение, значит, ты не так уж силен. О раке своей жены он никогда ничего не скажет, да и с кем ему об этом говорить? Он только хранил в памяти эти маленькие походы, которые они проделывали оба по коридорам больницы, от ее палаты до кофейного автомата. Под конец ей стало трудно подниматься, это казалось ему сверхчеловеческим усилием, заставлять себя пройти две сотни метров, но она это делала. Вплоть до того дня, когда он в одиночку пошел за стаканчиком горячего, крепкого и сладкого кофе, как она любила, вплоть до того дня, когда она даже не заговорила о том, чтобы выпить кофе, вплоть до того дня, когда она совсем перестала говорить. Никогда больше он не сочтет себя сильным, он будет всего лишь делать вид и позволит этой видимости говорить вместо себя: метр девяносто пять и сто два кило – это тело, в котором он прячется. И он знал также, что больше никого не полюбит, никогда больше не отважится. Даже если это отсутствие любви было в нем словно пропасть, словно высохшее до дна озеро. Людовик прекрасно знал, что теперь ему надо будет обходиться без жизненной силы, которую обретают в том, чтобы кого-то любить, желать, целовать. И он точно не рассчитывал встретить в Париже кого-нибудь.