Солнце пробивалось сквозь опущенные веки розовым, и Савелию хотелось верить, что теперь уж точно вся его оставшаяся жизнь пройдет в точно такой же розовой, покойной тишине…
Зэка встрепенулся, широко зевнул и, растопырив руки, оторвался от валуна: решил пройтись туда, к ельничку за куропаткой, как вдруг откуда-то со стороны тайги раздался одиночный, тоскующий волчий вой, к которому вскоре присоединился еще один, потом еще и еще… И вот уже вся волчья стая казалось, зашлась воем, страшным, голодным и с каждой минутой все более и более громким.
— Суки! Суки! Суки… — в исступлении зашелся Гридин и, схватив ружье, выстрелил дважды в синее, неправдоподобно синее, глубокое небо…
…Он бежал в сторону спасительного скита, бежал, загнанно оглядываясь, глотая обжигающий горло воздух вперемежку с горькой, тягучей слюной, отчетливо соображая, что против целой стаи голодного зверья, здесь, в лесу, даже и с карабином ему не совладать…
— Суки! — задыхаясь, прохрипел Савва, обессилено вваливаясь в дворик скита. — Суки. — обиженно повторил он в голос, непослушными пальцами запирая калитку на заиндевелую щеколду. — Такой день…
Со стороны леса сначала выскочил огромный лось, очевидно, вспугнутый волчьей стаей, который мчался, ища спасения, в сторону дома. Темные, высоко подпрыгивающие из-за глубокого снега силуэты волков уже показались у края леса. Их было много. Перестроившись на бегу в цепочку, стая начала огибать обнесенный плетнем скит. Плотный пар при каждом выдохе зверья, вырывался белыми облачками из ощеренных пастей. Волки как-то вдруг, уж очень дружно оборвали свой вой, но от этого приближающаяся стая показалось Гридину еще более страшной… Лось метался вдоль забора.
С каким-то странным, несколько даже радостным воодушевлением, словно после доброго стакана неразбавленного спирта, он забежал в дом, схватил в охапку все винтовки и, засыпав в карманы по горсти тускло звякнувших патронов (благо цинковая коробка с ними стояла тут же, под скамейкой), выскочил во двор. Не раздумывая, словно повинуясь своему инстинкту, быть может, не менее древнему, чем у волков, Савелий, приставив лестницу, забрался на крышу стоящего во дворе схорона, в котором кроме пары пересушенных, пересоленных щук да капелюхи меда ничего уже не осталось… Отбросив сапогом лестницу, зэка усмехнулся, ожидая появления хищников во дворе:
— Ничего, ничего, падлы! Идите, идите, а то что-то я вас заждался. Мать вашу! Ну, где же вы!? — уже ничего не соображая, словно в горячечном жару кричал Гридин, пристраиваясь на скользкой, заснеженной покатой крыше.