У подножья одного из столбов, в пещере, якобы и находилось то, ради чего мы забрались в этакую глушь, ради чего уже погиб один человек, а сколько еще погибнет, одному Богу известно… Укрывшись за небольшим каменным уступом, густо изрисованным древними рисунками, мы, запалив небольшой костерок, устроились худо-бедно на ночлег.
— Господи, что нас ждет завтра? Помоги, боже, рабам твоим: Ивану, Петру, Емельяну и Алексею. Аминь…»
9.
…Из куска лосиной шкуры, тщательно очищенной и обклеванной синицами и поползнями, Савелий сшил нечто схожее с рюкзачком, держал его в доме, в углу под иконами, и ссыпал туда золото, как только баночка из-под монпансье вновь наполнялась…
Лодку Гридин, как смог, подлатал: большие щели забил тонкими кедровыми плашками, проконопатил ее мшистыми жгутиками, пропитанными лосиным жиром. Вместо краски ученый жизнью зэка за несколько приемов сварил жутко вонючую, но вроде бы довольно стойкую пасту из смеси кедровой живицы и медвежьего жира, коей и обмазал лодку со всех сторон толстым, быстро загустевшим слоем.
Подъесаул Хлыстов в последнее время что-то зачастил… Раньше он приходил изредка, да и то только по ночам, и задерживался ненадолго, теперь же посещения надоедливого старика стали практически ежедневны. Голос его, негромкий, но упрямый, не терпящий возражений, доставал Савелия везде, где бы тот ни находился. И хотя Гридин иногда и пытался, резко повернувшись, поймать назойливого собеседника, за спиной зэка, как всегда, никого не оказывалось — хитроумный казак всегда успевал скрыться, чтобы через мгновение оказаться уже совсем в другом месте. По первости эти назойливые беседы раздражали Савелия, но через пару-тройку недель он настолько свыкся с наставлениями неугомонного подъесаула, что уже начинал скучать, если не слышал, не ощущал его присутствия хотя бы с час…
— Ну и зачем ты, детинушка, золотишко все моешь и моешь? Что тебе оно, тем более здесь, в глуши, когда за весь свой мешок ты не то что бабу, например, или там собаку какую-никакую не купишь, но даже и хлебца или, положим, картошечки, и то не укупишь…? Брось, говорю, лоток, брось… Сбегай ка ты, паря, лучше вон к тем рябинкам, я там в свое время глухарей снимал от души… Надоела, небось, сохатина?
Савва, ни слова не говоря, красными от студеной воды пальцами выбирал тускло блестевшие золотинки и мелкие, как дробь, самородки в жестянку и, прихватив винтовку, шел за несколько верст к указанным рябинам. Глухарей там, естественно, не оказывалось, и лишь большая стая клестов нехотя поднималась с кривеньких, уже полуобъеденных деревьев.