Россия, кстати, вообще не перестраивается, потому что наш народ перестроить невозможно. Пример все берут друг с друга, а нас — слишком много…
На вопрос: «Что же вы сделали в результате ваших перестроек?» — еще один ликвидатор Советского Союза Бурбулис отвечает, что и сам этого не знает.
Честно сказано.
Смысл повтора этой бессмыслицы в том, что она возникает в тексте Караулова сразу после Беловежского карнавала. Когда читатель, только что переживший доклад ельцинцев Бушу, остается с вопросом: что же остается от Союза?
На этот-то вопрос и отвечено: сколько Россию ни перестраивай, сколько ни меняй конкретных форм общежития, народ у нас — прежний, и именно состояние народа, сложившееся в ходе тысячелетней истории, остается неисправимым, невменяемым и спасительно-неодолимым.
Это очень важное уточнение!
Тут Караулов убирает ельцинских перестройщиков с авансцены и передает слово человеку, который привержен не гримасам политиканства, а русской культуре в ее неодолимости, — великому режиссеру Борису Покровскому.
— Вот у вас бутылка… (Ну, туда же… Без бутылки ничего не объяснить… Но суть — дальше. — Л.А.)
— Бутылка на то и бутылка, чтобы объем сохранить, чтобы напиточек не разлился! Но если эту бутылочку с размаха сейчас да еще и об землю, о камни, она же разлетится к чертовой матери! Но зачем? Зачем ее разбивать? Осколки потом не соберешь, то есть придется нам, дуракам самонадеянным, по осколкам топтаться всю оставшуюся жизнь, ноги в кровь резать, потому как другой земли и других осколков у нас нет! Сто лет пройдет, сто, не меньше, пока мы эти осколки своими босыми ногами в песок превратим! А до тех пор, пока не превратим их в песок, мы все в крови будем. Все умоемся.
Сильно сказано!
И не думайте, что от России советской остались одни осколки! Осталась сама Россия! Осколки — это тоже Россия! Будем же и осколки пускать в дело. А когда перетрем их в песок — в строительный песок! — что продолжим строить?
Да дом же!
Как строить?
Скрупулезность, с которой Караулов прослеживает новейшие домостроительные проекты, — поражает сочетанием грандиозной масштабности и щепетильной придирчивости. Масштаб его хроники таков, что потребуются немалые усилия критиков, чтобы расценить опыт. Тем более что логика, мерцающая в этих двух книгах, иногда ставится на дыбы — в соответствии с логикой самой российской реальности.
Караулов с удовольствием говорит, что у него веселая репутации: «Каким-то чудом он убедил всех в мысли, что в журналистике он делает только то, что хочет, потому как знает обо всем — больше всех». Иногда имитирует «вольный треп на вольную тему». На самом деле никакой это не треп, а психотерапия в полубезнадежном варианте. Провокацонная «развязность» — чтобы раздразнить собеседника. Ироничное «жеманство» — с тою же целью. Игра во всезнайство, сквозь которое видна упрямая попытка понять продолжающуюся историю страны — то, что мы собираемся строить на обломках.