— Как славно получилось, что Игнат! — восторженно продолжал Фёдор, держа брата за руку и ласково сияя голубыми глазами. — Знаешь, я ночь не спал и сутки не ел ни крошечки, только кипяток пил на станциях. А как Игната увидел, так очень обрадовался.
— Что же ты Фёдору Ивановичу холодный бульон подал? — строго спросил Гавриил. — Дал бы жаркое или хотя бы бульон подогрел.
— Они чего-нибудь-с просили, — недовольно сказал Пётр. — А чего-нибудь-с это по-ихнему бульон называется.
— Да славно и так, Гавриил, славно, — ещё шире заулыбался Фёдор, и поручик понял, что никакой телеграммы он не получал и о смерти матери не знает. — Мне ведь голод унять важно, а самое главное — поговорить. Я ведь ехал, чтоб поговорить.
— Ступай отсюда, — сказал Гавриил Петру: он раздражал его, нарочно медленно перетирая посуду. — Ступай, говорю.
— А чай как же? — нахально улыбнулся Пётр. — Батюшка ваш чаю велел.
— Ступай, ступай! — замахал руками Игнат. — Велено тебе, так исполняй, ишь какой! Я и посуду сам, и Фёдору Ивановичу закусочек.
— Не надо. — Фёдор торопливо допил холодный бульон. — Я сыт уже, благодарствую. Батюшка наверху? Где бы поговорить нам, брат?
— В малую гостиную идите, в малую, — заговорщически прошептал Игнат. — Я позову, коль востребует.
Он любил Фёдора, как, впрочем, и все: Фёдор был удивительно добр, мягок и ласков. Он был словно влюблён во всех людей, знакомых и незнакомых, радовался им, слушался их и верил безоглядно. Эта вера пугала Гавриила: у Фёдора с детства словно не было своих личных желаний. То он намеревался стать офицером, с энтузиазмом занимался верховой ездой, стрельбой и фехтованием, мечтая о военном училище, славе и подвигах. То вдруг, прожив месяц в Высоком с Василием, не только изменил первоначальным намерениям, но и решительно отказался от всякой родительской помощи, торжественно заявив, что каждый человек обязан сам зарабатывать себе на жизнь и ученье. С этой благородной идеей он и поехал в Петербург, бегал по урокам, жил впроголодь, но жизнью был доволен и писал восторженные, письма Варе. И — опять вдруг! — бросил все уроки и приехал в Москву без вещей, без денег и даже без шапки.
Братья прошли в малую гостиную и сели друг против друга. Гавриил думал, как бы помягче сказать о смерти матери, а Фёдор, улыбаясь, нервно потирал пальцы, не решаясь начать.
— Ты от Вари не получал известия? — спросил Гавриил больше для начала, чем в ожидании ответа.
— Нет, — рассеянно, думая о своём, сказал Фёдор. — Видишь ли, Гавриил, я вынужден был уехать вот так, как сижу перед тобой: денег еле на билет хватило, а шляпу кондуктору за хлеб отдал. Он, правда, брать не хотел, сердился даже, но я всё-таки отдал, потому что нищенствовать не могу. Вася бы сказал — «не поднялся до нищенствования», правда? Но что же делать, у меня ещё много пороков, я знаю. А уехал я так срочно потому… Только обещай, что не будешь сердиться, а? Я бы не хотел расстраивать тебя, но надо же говорить сущую правду, иначе жить невозможно… Ты знаешь, как рабочие живут? В казармах на нарах, даже семейные. Вши, голод, грязь ужасная. Я видел всё это, я сам с ними три дня прожил, чтобы понять, что невозможно так жить, невозможно!