— Вот и кончилось ваше заточение, — сказал хозяин. — Завтра, даст бог, ещё и подморозит, и утречком можете ехать. А мне, признаться, жаль: рад нашему знакомству, любезный Иван Гаврилович, весьма рад. Буду вспоминать да судьбу благодарить…
Что-то он ещё говорил. Олексин не слушал. Нелепо и быстро проиграл партию, походил по комнате, нещадно дымя трубкой, и сказал вдруг:
— Продайте мне эту Нюру. Да, да, продайте, что вы смотрите на меня? Дам, сколько запросите.
— Я не торгую людьми, милостивый государь, — тихо сказал хозяин.
— Ну подарите, обменяйте, проиграйте в карты, наконец!
— Я не торгую людьми, — повторил хозяин. — И оставим этот разговор, Иван Гаврилович.
Олексин уехал через час, кое-как собравшись и почти не простившись с гостеприимными хозяевами. Но поехал он не к невесте, что с нетерпением ждала его, а в Псков. Там узнал, что деревенька, приютившая его, заложена-перезаложена, и через подставных лиц купил её на корню, велев старым хозяевам убираться на все четыре стороны.
Общество изумилось, губернатор настоятельно просил в гости, но он нигде не появился, а сразу же после всех сделок, подкупов, взяток и расчётов вернулся к себе. В огромное поместье с многочисленной дворней, конюшнями, псарнями и любовницами. Любовниц он разогнал, кого тут же выдав замуж, а кого просто отправив подальше, и стал ждать со странным ощущением, что так он не ждал никого.
Через три дня привезли Нюру.
Ритуал был продуман до мелочей. Новую пассию встречали, переодевали и наставляли особо доверенные лица. Они же и ввели её к нему в спальню, как было приказано. Ввели и исчезли, сдёрнув с неё платок, в который она куталась по-девчоночьи старательно.
Он развалился на пышной, разобранной ко сну постели. А она стояла перед ним в короткой батистовой рубашке, надетой на голое тело, плотно поставив рядышком маленькие ступни; помпоны на туфельках были синими, под цвет глаз, он сам купил эти туфельки в городе. Стояла молча, со странной взрослой грустью глядя на него.
— Здравствуй, Аня, — сказал он ненатурально бодрым голосом. — Подойди и поцелуй меня.
Она не тронулась с места, а из глаз вдруг полились слёзы. И это было очень странно, потому что глаза её по-прежнему смотрели на него не моргая, а слёзы всё текли и текли по крутым щекам, оставляя бороздки в пушке. Текли и капали со щёк на грудь, и тонкий батист намокал и начинал уже просвечивать там, где намокал, и он видел крохотные тёмные соски, то ли от холода, то ли от волнения вынырнувшие как пуговки.
— Не бойся, глупенькая, — сказал он. — Этого не избежать, и будет лучше, если ты подойдёшь сама. Ну же. Не заставляй меня ждать, а тем паче прибегать к силе.