Я стояла на тротуаре, вспоминая усыпанные разноцветным драже пончики и пирожные с шоколадной глазурью, как вдруг женщина шагнула в мою сторону. Я инстинктивно попятилась.
– Может, тебе что-нибудь подсказать? – спросила она, переходя дорогу и направляясь ко мне. Еще бы ей меня не заметить – стою, как столб, и пялюсь на ее семью. Карие влажные глаза были усталыми, под ними набухли мешки. Сальные волосы уныло свисали – должно быть, совсем замоталась и не успевала помыть голову. – Ты, наверное, заблудилась?
И тут вдруг начала замечать вещи, на которые до этого не обратила внимания. Наклейки с зелеными клеверами на оконных стеклах. У нас таких не было. Фамилия, написанная черными буквами на почтовом ящике – «Бригмен». Овчарка, просунувшая голову между занавесками на окне и громко лаявшая. И занавески тоже незнакомые, кружевные. Деревянное кресло-качалка на узкой террасе. Садовый гном с табличкой «Добро пожаловать» в руках. Мальчик с некрасиво перекошенным лицом и его старший брат вылезли из машины, чтобы посмотреть, с кем там разговаривает мама. А та снова спросила:
– Точно помощь не нужна?
Тут я развернулась и кинулась прочь. Это не мой дом. При этой мысли даже дыхание перехватило. Стремглав пронеслась по Кэньон-Драйв, мимо припаркованных машин и заборов, почтовых ящиков и лужаек с жухлой травой. Только гравий под ногами разлетался в разные стороны. Голова кружилась. Боялась, что эта женщина, миссис Бригмен, кинется в погоню, поэтому решила срезать путь и побежала прямо через чей-то двор. Споткнулась о камень, упала. Брюки сразу промокли насквозь от грязного таявшего снега. Чемодан открылся, и все вещи вывалились наружу – и книги, и деньги разлетелись по снегу. Принялась торопливо подбирать их и запихивать обратно. Потом поспешно захлопнула крышку.
Фотографию увидела не сразу. Едва не оставила лежать в том дворе. Уже встала с колен, надеясь и молясь, что хозяева дома не наблюдают за мной из окна. Как вдруг заметила на снегу что-то яркое. Наклонилась, подняла. Это была мамина фотография – та самая, которую Джозеф много лет назад заставил меня порвать, а потом выбросить в мусорное ведро. Помню, как Мэттью с Айзеком сидели за столом и смотрели, как я их выкидываю, а потом поднимаюсь обратно наверх, чтобы молиться у себя в комнате, как приказал Джозеф. Молиться, чтобы Бог меня простил.
Значит, Мэттью тогда достал обрывки из ведра, сложил, точно головоломку, и склеил сзади скотчем. Аккуратно, кусочек к кусочку. Красивое лицо мамы, ее длинные черные волосы и сапфирово-синие глаза пересекали толстые белые линии, и все равно – вот она, безошибочно узнаваемая. Мама была одета в изумрудно-зеленое платье с глубоким круглым вырезом и рукавами-фонариками. Джозеф, конечно, нанес фотографии большой урон, и все-таки она уцелела и теперь лежит у меня на ладони.