Привычным движением я откинул барабан и принял вытряхивать гильзы из ячеек. На Гомеса я больше не смотрел. Он не шёл, он стоял на коленях, опустив зад на икры и уронив голову на грудь. Он так и замер в этой позе, не дойдя до меня каких-то три ярда. Он слишком торопился, но в бою нужна не торопливость, а быстрота — это правило, которым нельзя пренебрегать.
Я зарядил один револьвер, поискал глазами второй, нашёл, но дотянутся не смог. Встать я тоже не смог. Левая рука умерла, голова раскалывалась, в горле першило. Нет, это не Блекмены. Не Блекмены. Из груди вырвался хрип. Что-то не так. С самого начала пошло не правильно, или правильно, но не со мной. Старею. Жарко. Устал…
* * *
Некоторые ведут счёт своим победам, делая зарубки на рукояти револьвера или ложе винтовки. Они думают, что это придаёт им вес в глазах окружающих, хотя в действительности вес придают дела, а не зарубки. Я же веду свой счёт в памяти. Я помню их всех, каждого. Первым был индеец, которого я застрелил на нашей ферме. Я не хотел убивать его, но так было нужно, и потому он стал моим первым. Вторым — тот долговязый старатель со смешным прозвищем Банни. Он умел хорошо говорить, но стрелял плохо, и это его погубило. Потом сразу пятеро… Нет, четверо: папаша Скунс Блекмен и трое скунсов поменьше. Потом вверх по наклонной, один за другим. А всего… вместе с Шульцем… и вот сейчас… шестнадцать… Шестнадцать. Почему они смотрят на меня? Почему они на меня смотрят? Я не давал им такого права, не давал. И не дам. Никогда… И этот, с перебитым носом… как его?.. Всегда забываю имя, всегда… особенно ночью… Ночью…
Два долгих месяца доктор Вульф пользовал меня своими средствами. Именно средствами, потому что иного слова к тому, что он в меня вливал, я подобрать не могу. По запаху это напоминало что-то среднее между коровьим навозом и дохлым койотом. По виду тоже не отличалось. Да и по вкусу, думаю, недалеко ушло. Но я безропотно позволял внедрять это в себя — точнее, на себе — и не умер только потому, что очень хотел жить. Всё время, пока я валялся в постели, возле меня сидела Белла. Она читала мне романы Диккенса, потом что-то из Харта, Клеменса. Мне нравилось слушать её голос, те интонации, которыми она передавала чувства героев, но я жаждал видеть Ленни — её глаза, волосы, плавный изгиб шеи…
Однако Ленни меня не навестила. Ни разу. За все два месяца. Как будто забыла.
Зато не забыл Доминик. Он долго мялся в прихожей, боясь затоптать сапогами чистый пол, пока Белла не заставила его войти в комнату, где я лежал.