Помедлила. Тихо спросила — Начнем?..
Но только не спрашивайте ни о чем!..
И если мы с вами за Ригу взялись,—
Пойдемте сначала на улицу Пилс.
И я подчинился, пошел за ней вслед,
Ступая на плиты неведомых лет.
И прежде чем нам в переулок войти,
Она выбирала подходы, пути.
Где улица уже, где зданьям тесней,
Казалось, меняется почерк теней.
Где в небо острее вонзается шпиль —
Загадочней ржавчина, внятнее пыль.
И медное двери старинной кольцо
Порою значительней, чем лицо.
Входила под своды, и сквозь полумрак
Века подавали какой-то свой знак
Ей лично, и воздух казался сырей.
В едва уловимом движенье ноздрей
Загадка ее нетерпенья проста:
И жадною может быть доброта.
Ей в лестнице каждый был нужен уступ.
Хоть каменный дворик был красками скуп.
На стену взглянув, обмирала она…
А мне-то казалось, стена как стена…
Конечно, я не был совсем бестолков,
Хоть смутно, но видел я шрамы веков,
Но слышать (ей запахи были слышны)
Сырое поветрие тишины…
Хоть горько признаться, — но я не умел.
…У ней же и камень свой голос имел.
…О, камни! Хоть камни истории вы,
Ничто вы без женщины этой. Мертвы.
Отзывчивее то, что с виду строго
Пред музыкою, как перед венцом.
И женщина, не верящая в бога,
И вовсе не с молитвенным лицом,
Не торопясь, в воскресный день июня
В полдневный час вошла со мной, в собор.
Ведь день вели мы молча разговор.
Всю Ригу исходили накануне
И поняли, что наша близость в том,
Что в самом незаметном и простом
Одновременно, для других незримо,
Нас поражал один и тот же ток,
Где все равно, от Риги и до Рима,
Была бы музыка — всему исток.