— Два человека с информацией, как они говорят, относительно убийства Ван дер Валька.
Инспектор вытаращил глаза, предпринял перед своим подчиненным попытку подавить недоверие, смущение и раздражение, но не смог удержаться от того, чтобы бросить взгляд крайнего отвращения в другой конец комнаты. В одном углу сидели Трикс и Вилли с выражением добродетельной глупости на лицах. Луи Принц и Сент, находившиеся в противоположном углу, выглядели утомленными. Между ними внушительных размеров полицейский в униформе уставился со спокойным безразличием на свои ботинки. За другим письменным столом, в другом конце комнаты, здоровенный бригадир привязывал бирки к спусковым скобам маленького антикварного посеребренного револьвера и 9-миллиметрового пистолета «люгер».
— Ну так приведите их, — раздраженно сказал бригадир, — и подождите здесь вместе с ними.
Он встал, прошел во внутренний кабинет, грузно уселся за комиссарский письменный стол, взял телефонную трубку и сказал:
— Главное управление.
— Это целесообразно, — сказал я с мрачной торжественностью, — то, что человек погибает ради людей.
— Но это должно быть добровольно, ведь так? — ответила Арлетт.
— Я полагаю, так.
В голове у меня царила полная неразбериха. Я подлил немного виски, сознавая, что и так уже перебрал.
— Стрелять в кого-то, или вешать, или гильотинировать — от этого просто тошнит. И никому от этого не становится легче. А вот Макс Кольбе…
— Кто это такой?
— Ох, ну и темнота же ты. Макс Кольбе — польский священник из Аушвица[97], который добровольно вышел и предложил себя, когда брали заложников. Его почитают за святого.
— Мы нуждаемся в таковом.
— Они морили его голодом две недели, а потом у них лопнуло терпение, потому что Кольбе все никак не умирал. И тогда — инъекция карболовой кислоты.
— Теперь я вспомнил, — сказал я запоздало, как обычно. — Он смеялся.
— Да, — сказала Арлетт, — и это произвело больший эффект, чем миллионы смертей.
Я встрепенулся, очнувшись от прострации.
— Друг мой, — спокойно сказала она, — я видела, как он лежал там на земле, под дождем. И у него был удовлетворенный вид. Как будто он знал, что в конечном счете все это не было напрасно.