— А вы не пытались обратиться к общим знакомым?
— Пыталась. Нет у нас общих знакомых! Телеграфировала одной бывшей соседке, но и она «выбыла». Отвечают, что тоже выбыла. Без места рождения и точной даты не соглашаются искать. А мне эта точная дата была совершенно ни к чему! Ну вы сами подумайте — зачем мне было знать ее точный возраст? Для какой цели? И вообще, это просто наше предположение — про капитальный ремонт. В сущности, мы ничего не знаем.
— Очень странно, — повторяет Красный Крест. — Хорошо, мы обратимся со своей стороны. — И принимается что-то меленько-меленько строчить на последней, свободной странице анкеты. По-английски. Станут ли в Ленинграде читать английские анкеты?
— Это абсурд, нелепость — я написала в загс, в горсовет, отовсюду отвечают: следует обращаться в адресный стол. А адресный стол… Я вам уже объяснила… Замкнутый круг!
— Да вы не волнуйтесь, — говорит чиновница. — Я уверена, что ваша мачеха отыщется.
Я не волнуюсь. С какой стати мне волноваться…
Из смежной клетушки является еще одна точно такая же щекастая аккуратненькая тетенька и принимается успокаивать меня, даже поглаживает легонько по плечу и при этом лопочет что-то быстренько-быстренько, склонившись к уху сослуживицы, — на своем замысловатом и невнятном языке, — потом, не сводя с меня тревожного взгляда, направляется в коридор, туда, где стоит автомат с минеральной водой, и возвращается с полным стаканом.
— Выпейте воды, не волнуйтесь…
Они мне не верят! Считают, что я все выдумала, что не существует никакой Любы в Ленинграде. Что я не в своем уме.
Я с превеликой осторожностью опускаю стакан на стол — опасаюсь, что вода может расплескаться и залить их драгоценные бумаги. А может, я опасаюсь не этого — боюсь не сдержаться и запустить этим дрянным холодным и липким стаканом в казенный стеклянный шкафчик, притулившийся у противоположной стены.
Все три Красных Креста взирают на меня с жалостью. Наверно, не следовало сюда ехать. Не нужно никого искать. Ничего не нужно. Переживем… Переживем и это. Ну, не получит Люба моего письма. Не получит моих подарков. Так что? Можно подумать, что она без них не обойдется! Что у нее нечего надеть. Да она и из дому-то почти не выходит — куда наряжаться? Велика важность — письмо, посылка… Дошли — хорошо, не дошли — тоже не беда. Был же случай, что вернули с надписью «недозволенные вложения». И кажется, даже не однажды. Обратная доставка, разумеется, за счет отправителя. И еще сиди и гадай, что именно из твоих вложений недозволено — то ли кружевная косыночка, то ли кожаные перчатки, то ли ангоровая рубаха. Полно, полно, что ж вы так мелочитесь, господа строители коммунизма? Изобличаете собственное убожество. Ерунда это все, полнейшая ерунда. Могли бы вообще не возвращать, взять себе. Невелик убыток. «И еще немножко бы уступил, потом согласился бы совсем… Совсем согласился бы». Вот именно: согласился бы со всем… Действительно, постепенно привыкаем и соглашаемся со всем. Со всеми вашими мышиными подлостями и ухищрениями. Ну и что, что нет витаминов? Что мальчик посинелый и с записочкой? Что у старичков дырявые локти, и нижнего белья не водится, и насморк, и опять-таки три рубля жалованья забраны вперед?.. Три рубля до получки… То есть до пенсии. Ну и что? Ничего особенного: все чудесно и замечательно. Вы считаете, что преуспели, нагадили, навредили, а это не так: наша единственная неповторимая жизнь вопреки вам и всему мировому злу прекрасна…