— Ну уж, ты скажешь — в преисподнюю! — обижается она. — Ленинград — красавец. Ты даже представить себе не можешь, как он расцвел за эти годы.
— Может быть… Для тебя это все иначе. Ты после войны приехала. А для меня Ленинград — вечный погост. Не просто погост — логово смерти… В нашей квартире больше половины людей не стало. И даже могилки не удостоились. И на это сил не хватало. В Неву под лед скидывали. Доставляли на саночках — и в прорубь. Лесосплав.
— Ну тебя, Нинка! — отмахивается она. — Вот уж нашла об чем вспоминать!
— О чем же и вспоминать, если не об этом? Это основа нашей жизни. Фундамент. С чего пошла земля русская…
— Не знала, что ты сделалась такая кликуша. Лучше про себя расскажи, — советует она. — Как живешь, чем занимаешься?
— А я про себя и рассказываю. Я тебе самое главное рассказываю, такое, чего, может, никогда и никому не расскажу. Другие не поймут, а ты должна понять: ты из нашей квартиры. Бывали, знаешь, такие минуты, еще в школе, стою иногда на набережной, смотрю на Неву и вижу — скелеты под водой плавают. Красиво вокруг, величественно, белая ночь, одна заря сменить другую, а в Неве скелеты, тихо так кружат, все дно вымощено костями… Знаешь, человек когда от голода умирает, он весь серый становится.
— Ну тебя к бесам! Свят, свят, свят! — крестится она, но как бы не всерьез, как бы шутейно. — Ты, Нинка, чокнутая. Я всегда замечала, что ты чокнутая.
— Возможно. Я разве отказываюсь? Действительно, нормальные люди с годами забывают, а я с годами все больше вспоминаю. Не обладаю таким ценным качеством — похоронить прошлое, отгородиться от него какой-нибудь Берлинской стеной. Полтора миллиона трупов. Много… А кто-то и не вошел в ту статистику. Опоздал. Мама моя, например, не вошла, она ведь после умерла. Сложно даже доказать, что из-за блокадного голода. Или от этого целебного напитка из пихтовых и еловых ветвей — слыхала? Людей уверяли, что это витамины, что это спасет и поддержит, а это был яд.
— Да перестань ты!
— Почему же перестань? Кто же их и вспомнит, если не я? Однажды вышла к Неве — настроение, правда, ужасное было, впору удавиться, разве что ребенок останавливал. Стою на набережной, смотрю на воду — просто так, без всяких мыслей, — а тут какой-то тип сбоку подкатывается: «Девушка, отчего вы такая грустная?». А я ни с того ни с сего, сама не знаю почему: «Вы считаете, что после Освенцима и блокады можно веселиться?» Ты бы видела его рожу! Отскочил как ошпаренный.
— Да, представляю себе! — смеется моя соседка. — Удачное начало для знакомства!