Лифт уполз под самым нашим носом и не возвращается. Застрял на пятом этаже. Видно, кто-то держит дверцу.
Забавно: злосчастное письмо Пятиведерникова (вернее, одна из его копий с грифом SOS), роковым образом изменившее судьбу Паулины, попало мне на глаза задолго до того, как я познакомилась с ними обоими. Невозможно знать, чему ты станешь причастен. Иерусалим, окраина Иудейской пустыни, беленький, только что выстроенный район Неве-Яаков (в произношении русской братии — Ново-Яков), соседский «салон», битком набитый растерянными русскоязычными интеллектуалами, дружная компания дружно покинувших бывшую родину антисоветчиков и диссидентов обсуждает нескладную ситуацию: Пятиведерников терпит бедствие в роскошном Риме! И поэт еще жив и обсуждает вместе со всеми. Помнится, сошлись во мнении, что Пятиведерников дурак, год назад мог благополучно прибыть в Израиль, и ведь как его убеждали! Как заклинали со всех сторон! Зациклился на Америке! Что делать?
Теперь ничего нельзя поделать… Остался ли еще кто-нибудь там, в Неве-Яакове? Из всей могучей, блестящей кучки? Израиль не мог осознать, каких людей ему подкинула судьба. Кого-то оценила «Свобода», кого-то призрела Би-би-си, а кто-то… Кто-то призван… Сторонник рабби Кахане актер Игорь Бутельман, уже превратившийся было в Исраэля Бутели, пять лет спустя пристроился в какой-то театрик в Австралии. Не удержала омытая божественным светом арабская деревня Хизма русскую интеллигенцию. Русская интеллигенция любуется ныне другими пейзажами… Говорят, холм, на котором воздвигнута Хизма, скрывает в себе библейский Бет-Азамот, в котором во времена Понтия Пилата изготовлялась самая-самая кошерная посуда. Вот какие сведенья. Действительно, валялись какие-то черепки. Может, и древние. «В гранит закованной Неве — прибавил новый груз оков — на ускользающей волне — Неве-невнятный-Яаков!» — и такое сочинялось у подножья Бет-Азамота.
Что бы было, если бы Пятиведерников послушался друзей и явился в Израиль? Получил бы однокомнатную квартирку если не в нашем, то в каком-нибудь ближайшем доме? Залег безвылазно на подобранном на помойке диване? Ходил бы пить водку к Бутельману-Бутели? Подбирал и склеивал черепки? Наблюдал полет ястребов над белым пространством пустыни? Возмущался действиями Сохнута? Швырял камни в крупных бледно-желтых собак, одичавших, как утверждала молва, после того, как дерзкий и стремительный Саладин — Салах ад-Дин — изгнал из Святой земли отяжелевших неповоротливых крестоносцев?
Целая стая таких собак, особей тридцать, окружила меня однажды, когда я легкомысленно спустилась на закате во дворик развесить на просушку наше с Дениской бельишко. Я не сразу сообразила, что это не домашние, а дикие псы, растревоженные наглым вторжением в их родовые пределы чуждой российской речи. Впрочем, они не были агрессивны, скорее, смущены и растерянны. Я прижалась со своим тазиком к углу дома, а они все по очереди приблизились, обнюхали меня, немного посовещались и отошли. Мой вид и запах не заставили их насторожиться. Мне даже показалось, что в их рыжих взглядах промелькнуло нечто благожелательное. Может, некая генетическая собачья память вызвала в эту минуту из глубин их тоскующего сознания образ былого хозяина, белокожего европейца, внезапно покинувшего их восемь веков назад.