Мистер Хардинг чувствовал, что задыхается. Он отдал бы всё на свете, чтобы выскочить на свежий воздух без единого слова или взгляда в сторону тех, кто находился с ним в одной комнате. Однако это было невозможно. Он не мог уйти, ничего не сказав, а мысли его после речи архидьякона пребывали в полном смятении. В услышанном была тяжёлая, жестокая, неопровержимая правда, столько практичного, но отталкивающего здравого смысла, что мистер Хардинг не мог ни согласиться, ни возразить. Если его долг страдать, он готов был нести страдания без ропота и малодушия, но с единственным условием: он сам должен быть уверен в своей правоте. Чего он не мог вынести, так это чужих обвинений без возможности оправдаться в собственных глазах. Сомнения, зароненные в его сердце, не рассеются оттого, что Болд ошибся в какой-то ничтожной формальности; совесть не умолкнет оттого, что согласно некой юридической закорючке, он, получающий от богадельни больше всех, считается одним из её наёмных служителей.
Речь архидьякона заткнула ему рот — оглушила его, раздавила, уничтожила, — но не убедила. С епископом дело обстояло не многим лучше. Тот лишь смутно понимал, что происходит, но явственно видел, что идут приготовления к битве — к битве, которая лишит его последних оставшихся утешений и ввергнет в скорбь до гробовой доски.
Смотритель по-прежнему сидел молча и по-прежнему глядел на архидьякона, пока все мысли его не сосредоточились на бегстве; он чувствовал себя птицей, которую змея загипнотизировала взглядом.
— Надеюсь, вы со мной согласны, — произнёс наконец архидьякон, нарушив мёртвое молчание.
Ах, как вздохнул епископ!
— Милорд, я надеюсь, вы со мной согласны, — повторил безжалостный тиран.
— Да, наверное, — простонал несчастный старик.
— А вы, смотритель?
Мистер Хардинг встрепенулся — надо было ответить и уйти, так что он встал и сделал несколько шагов, прежде чем заговорить.
— Не требуйте от меня ответа прямо сейчас. Я не приму никаких необдуманных решений и обо всех своих действиях извещу вас и епископа.
И он без дальнейших слов откланялся, быстро прошёл через дворцовую прихожую, спустился по высокой парадной лестнице и свободно вздохнул, лишь оказавшись в одиночестве под высокими безмолвными вязами. Здесь мистер Хардинг долго прохаживался, с тяжёлым сердцем обдумывая своё положение и пытаясь мысленно опровергнуть доводы архидьякона. Наконец он отправился домой, решив, что снесёт всё — бесчестье, неопределённость, хулу, сомнения и душевную боль, — и поступит так, как хотят те, кто, смотритель по-прежнему верил, лучше разбираются, что для него правильно.