Неподалёку от горы Олимп, но ближе к блаженным западным краям, расположена излюбленная обитель Фемиды [38]. Омываемая приливом, который стремится от башен Цезаря к чертогам красноречия Бэрри, а затем, обратившись вспять, несёт свежие приношения города от дворцов знати к торжищу купцов, стоят тихие стены, которые соблаговолил почтить своим присутствием Закон. О Темпл! Отдельный мир внутри мира! Как тихи твои «запутанные дорожки», пользуясь чьим-то недавним выражением, и как в тоже время близки к величайшим скоплениям людей! Каким строгим достоинством дышат его аллеи, пусть от них один шаг до грубости Стрэнда и похабства Флит-стрит. Древнюю церковь святого Дунстана с её великанами-звонарями убрали, [39] старинные лавки с их памятными фасадами исчезают одна за другой, даже самые ворота обречены [40] — «Юпитер» предрёк им скорый конец. Слухи гласят, что вскоре в этих широтах воздвигнут новый дворец правосудия напротив дворов Вестминстера, в пику Архивам и Линкольн-инн, однако пока ничто не угрожает тихой красе Темпла; это средневековый двор столицы.
Здесь, на избраннейшем участке избранной земли стоит величавый ряд апартаментов, искоса глядя на грязную Темзу; под их окнами расстилается луг, радуя взгляды лондонцев чуть тускловатой, но всё же восхитительной зеленью. Если вы обречены жить в лондонском смоге, то безусловно предпочитали бы обитать в этом месте. Да, вы, мой драгоценный друг, немолодой холостяк, к которому я сейчас обращаюсь, не сыщете себе жилья лучше. Никто здесь не станет спрашивать, дома вы или нет, один или с приятелями, никто не станет проверять, чтите ли вы день субботний; строгая квартирная хозяйка не будет считать ваши пустые бутылки, а страдающий ипохондрией сосед — жаловаться на ваши ночные кутежи. Вы любите книги — где лучшее место для чтения? тут всё пропахло типографской краской. Желаете поклоняться Пафийской богине? Рощи Темпла так же укромны, как рощи Кипра. Вино и остроумие всегда здесь и всегда вместе; пиры Темпла во всём подобны пирам Греции, в которой самые буйные служители Бахуса не забывали о достоинстве своего бога. Где можно обрести такое уединение и в то же время не лишиться ни одного из удовольствий общества?
Здесь жил Том Тауэрс, успешно служа десятой музе, которая ныне покровительствует прессе. Однако не следует думать, будто его апартаменты были голыми и неуютными, как конторы его соседей-юристов. Четыре стула, шкаф, наполовину пустой, наполовину заполненный бумагами, обои тусклой зелёной бязи, старый конторский стол и его пембрукский собрат [41] на шатких ножках, спиртовка для приготовления кофе и омаров, жаровня для хлеба и бараньих отбивных — такие удобства не устраивали Тома Тауэрса. Он занимал четыре комнаты на первом этаже, каждая из которых была обставлена если не с великолепием, то с комфортом Стаффорд-хауса[42]. Здесь было всё, что искусство и наука добавили к роскоши современной жизни. Комнату, где обычно сидел хозяин, обрамляли книжные шкафы с тщательно подобранной библиотекой; тут не было ни одного тома, который не заслуживал бы своего места в собрании утончённостью слога и красотой переплёта; хорошенькая складная лесенка в углу доказывала, что книги даже с верхних полок предназначались для чтения. Во всей комнате было лишь два предмета искусства. Первый, великолепный бюст Роберта Пиля работы Пауэра, свидетельствовал о политических взглядах нашего друга; вторая — исключительно длинная фигура молящейся — так же явственно говорил о его излюбленной живописной школе. Картина эта, кисти Милле [43], не висела, как обычно вешают картины, ибо в комнате не было и одного свободного дюйма стены, но располагалась на собственной подставке; на этом пьедестале, обрамлённая и застеклённая, стояла молитвенная особа, глядя на лилию пристальным взглядом, каким до неё никто и ни на что не глядел.