— Ты кто?
Русского он не знал, всегда с переводчиком из комендатуры ходил. Тот из местных был, бывший учитель немецкого языка, фольксдойче. Сейчас его не было, но он мне и не нужен был. Сделав большие глаза, я замогильным голосом произнёс:
— Я страшный русский партизан. Я ем сырую печень своих врагов, германских солдат. А сердце жарю на костре… — Услышав журчание под креслом, в котором сидел немец, я хмыкнул и сказал обычным голосом: — Я даже не предполагал, что вы такие доверчивые. Но правильно нас боитесь, так и надо, бойтесь дальше. Ладно, если серьёзно, то мне нужна информация по грузовым судам, что в ближайшее время идут через Керченский пролив. Я всё внятно спросил, разобрали?
— Твой немецкий хорош, всего лишь лёгкий акцент. Я понял, — придя в себя, буркнул тот и повозился в мокром кресле.
— Ещё бы, год практики, скоро акцента совсем не будет… Так, я тороплюсь — вы жить хотите, поэтому приступим.
— Вы меня хотите убить?
— Вы не очень хороший человек, как мне рассказали местные жители… Не надо так кривить лицо, это для вас они рабы и полезная живность. А для меня сограждане. Они жаловались на вас. Вы умрёте. Только выбор тут за вами. Пуля в висок и мгновенный уход, или я вам брюхо вспорю, и вы будете мучительно умирать, пытаясь удержать свои кишки, вываливающиеся на пол… Что-то вы побледнели. Вам плохо? Вы это… держитесь. Может, что сердечное?
— Нет-нет, я выдержу, — держась за сердце, выдавил немец. — А может, всё же без убийства? Я всё расскажу!
— Ну это всё зависит от того, что вы знаете. Может, ничего, а я слово дам.
— Я многое знаю. Что именно вас интересует по перевозкам?
— Морской буксир с баржой, что идёт через пролив в Чёрное море. Эта ночь.
— Есть. Даже два. Один из нашего порта выходит, погрузка в полдень была закончена. Ещё один из Ростова-на-Дону. Но там проблемы с проходом, вроде какое-то судно село на мель и перегородило фарватер.
— Не мель, а понтоны. Когда они должны пройти пролив и какие сигналы опознавания?
— Этого я не знаю, только то, что наше судно выходит в девять часов вечера с грузом цемента.
— Ясно, — задумчиво покивал я и, подняв револьвер, нажал на спуск.
Рука дёрнулась от отдачи, негромко чпокнул глушитель, и начальник порта мотнул головой — пуля вошла в лоб над правым глазом. Слова не убивать, я ему не давал, только обещал подумать. Да и оставлять в живых этого скота не хотелось, это тут он играл невинного агнца, а уйду — отыграется на местных жителях. Так что только ликвидировать, что я и проделал.
Сунув револьвер за пояс, я накрыл убитого пледом, будто он спит, чуть прибавил громкость радиопередатчика и положил дымившуюся сигару в пепельницу, а то она на пол упала. Посмотрев на эту мирную картину, определил, что только лужица под креслом намекала, что что-то тут не так.