Мы стояли на берегу над громадной огненной чашей, в которой гасли, играя, последние лучи. Вода, лезвие, камень. Неужто здесь?.. И косточки давно затянуты тяжелым жадным илом. Я содрогнулся и услышал Колин голос:
— Пап, прости за откровенность, но что значит «пренебрегал»?
— Спроси у Юры.
— Ты ее любил?
Я усмехнулся.
— Помнишь анекдот про американского папу: «Любовь, сынок, придумали русские, чтобы не платить денег».
— Цинизм тебе не идет.
— Мне уже давно ничего не идет. Я потерял вкус и смысл. Еще над гробом Прахова все думал… — Я вдруг осекся, вспомнив: а Юрочка наблюдал за мной с порога!
Коля заметил сдержанно:
— Если б я не был уверен тогда, что мама вернется, я б его убил.
— Теперь, надеюсь, поумнел?
Он промолчал.
— Никаких порывов, предупреждаю. Мы пойдем другим путем.
— Каким?
— Для начала — в пансионат. Я сегодня звонил Милашкину: он тут отдыхает от неправедных трудов.
Мы двинулись, вдоль озера, где редколесье переходит в парк писательского пансионата.
— Назовем этот вариант «загадка Дома литераторов».
— Неужели ты дядю Васю в чем-то подозреваешь?
— В убийстве — нет. Он неспособен прибить даже божью коровку, помню по детству, оттрепал меня за это крепко. Но в показаниях есть противоречие — его надо разрешить.
— Ты его не спросил прямо?
— Твой дядя — не трепещущая дама с коньяком, его на «понт» не возьмешь.
— Он брат твой.
— И в качестве брата я тебе скажу: Василий — одна из самых своеобразных личностей, которых я знал.
— Да, пожалуй, — согласился Коля. — Он простой, очень добрый и веселый.
— Вот именно. К сорока восьми годам сохранить в чем-то детскость мироощущения — очень и очень непросто.
Милашкин наслаждался знойным закатом в березовой аллее с юной красоткой, которая упорхнула, точно бабочка-капустница в светло-зеленом шелке. Секретарь рассвирепел, но сдерживался.
— …и вот, Артур Иосифович, хотелось бы посоветоваться, — бубнил я. — Издавать?
— Как будто у вас есть выбор! — Он фыркнул. — Мне, например, никто не предлагает.
Да, сладкие секретарские времена канули в небытие.
— Почем он платит?
— Десять тыщ за лист, — чтоб не доводить его до родимчика, я переменил тему: — Я ведь два года назад потерял — вы не поверите! — свою самую дорогую рукопись.
Лицо Милашкина просветлело.
— И вот на днях нашел.
Потемнело.
— Так что с похорон Прахова — помните? — жил, опустив руки, протянув ноги.
— Я утверждал и буду утверждать: наша беда — водка. Вы, молодой человек, в каком жанре?
— Он, слава Богу, в дипломатическом.
— Леонтий Николаевич, я всегда восхищался вашим умением жить.
— Но, как вы верно заметили, Артур Иосифович, водка. Абсолютно вылетели из головы те события. Ну просто амнезия.