— А где твой «Варфоломей»?
— В кабинете. Я сегодня обнаружил на картине тусклое красное пятно, похожее на отпечаток пальца.
— Потрясающе! — обрадовался Василий. — Можно заводить «дело». Группа крови Марго известна?
— Пустой номер. Пятно стерли.
— Как это?
— Черт его знает как! Я был в беседке, Коля на озере, дом открыт…
— На озере, в беседке! — передразнил Василий в раздражении. — Бездельники! Такая улика.
Он промчался в кабинет, я за ним.
— Ну конечно, вон, даже краски соскоблили! — Василий держал в руках картину, всматриваясь. — Кто тут прошелся?
— Все прошлись. Все, кто слушал роман о Прахове.
— Но за два года не спохватиться!
— Да не видно там в углу толком. Даже я не заметил… хотя почувствовал что-то не то, она висела чуть-чуть криво, кажется. Это «Видение» — часть моей жизни.
— Ладно, пойдем.
— Нет, «Отрока» здесь оставь. Мне противна та комната.
А когда по приказу Василия я приподнял за ножку кровать, чтоб освободить часть ковра, то в светло- и темно-красных узорах увидел одинокую сережку из голубого чешского стекла.
— Мы с Колей обыскали тут каждый миллиметр, клянусь!
— Леон, на тебя ведется убойная охота, — констатировал брат, побледнев.
На другой день, в субботу, ни до кого не дозвонившись, я все же махнул в Москву (сменил кушетку на тахту), так хотелось сбежать из Кукуевки. «Может, устроить штаб-квартиру здесь?..» — размышлял я, раскрыв все окна, развалившись в перекрестье знойных сквознячков, которые не освежали, а, скорее, возбуждали. Однако останавливала старая мысль-испуг: в каждом окне окрест по «творцу», каждый «вытворяет», и как можно существовать в этаком столпотворении… Я-то, положим, в данном плане иссяк, но все равно тошно мне тут было, в каменной башне, и кукуевский дом вспоминался, как желанная женщина, разомлевшая в зеленом раю под отрадным небосклоном.
Нет, не так. Уже не так. Там кровь, грех и тайна.
Наконец отозвалась коммуналка: ученик дома и готов для допроса.
Вышел, в который раз позвонил в праховскую квартиру: бабы Маши на месте происшествия не оказалось. Постоял перед дверью, когда-то шикарной, обитой потертой кофейной кожей. Эх, отмычку бы, не постеснялся б, честное слово, ведь скрывают, скрывают что-то.
После сумрака подъезда улица ослепила и оглушила. Миновал горностаевскую башню (все мы сконцентрированы в одном загончике), почти миновал другую… Тут как что толкнуло меня войти в подъезд и подняться по ступенькам. Первый этаж.
Она оказалась дома и на извинения мои — мол, звонил — ответила любезно:
— Я отключаю телефон, когда работаю.
И оборвала повторные извинения: