Галка взяла трубку сразу, после первого же гудка, сидела небось на кухне возле аппарата, ждала звонка.
– Привет, – сказал я. – Стою на мос… тьфу ты, в очереди стою. На паспортный контроль. Большая, а как ты думала. Но движется быстро. И пробки, надеюсь, рассосались, ночь все-таки. Так что я скоро буду. Страшно голодный и практически без подарков. Правда, здорово?
И она, конечно, сказала, что голодный мужчина без подарков – это ее идеал, которому я наконец-то начал соответствовать. И обещала заказать пиццу, или даже две пиццы, потому что дома шаром покати, только чай, кофе и почему-то пять сортов варенья. А я, конечно, сказал, что пицца и пять сортов варенья – это праздник, золотая мечта детства, даже не верится.
А пока мы говорили, очередь, конечно же, рассосалась, она только с виду была страшная, и я бегом устремился к стоянке такси; торговался, впрочем, люто, иначе нельзя.
Я сидел на заднем сидении такси, курил и думал: все-таки глупо, что я без Галки полетел, никакого удовольствия без нее ездить. И вообще, надо нам больше путешествовать, в прошлом году всего два раза выбирались – в Крым и в Бразилию… ну ладно, Бразилия – это все-таки очень круто, и денег сожрала немерено, но в этом году мы еще нигде не были, а уже, между прочим, май на дворе. Ничего, если не хлопать ушами, можно еще успеть на белые ночи в Исландию, мы же об этой чертовой Исландии с девятнадцати лет мечтаем и все никак не соберемся, а с деньгами придумаем что-нибудь, и с этой Галкиной работой дурацкой тоже, не может того быть, чтобы мы – да не придумали.
– Только, – говорит, – не бросай меня сразу в Рейхенбахский водопад.
И улыбочка кривая, наглая. Ну, то есть, кажется, что наглая, на самом деле, это беднягу от смущения перекосило.
– Ладно, – отвечаю, – не буду. Я тебя, если что, прямо здесь, в Цорге утоплю.
Щурится.
– Это, что ли, местный ручеек так называется? Лучше тоже не надо. Мне там, подозреваю, примерно по пояс. Простужусь потом на ветру.
– Хорошо, я понял, что бросать тебя в какие бы то ни было водоемы нежелательно. Что дальше?
Его улыбка становится такой омерзительно нахальной, что я понимаю – еще немного, и ребенок расплачется. Нежелательный исход.
– Дальше, – говорит, – самое интересное.
На первый взгляд, ему лет восемнадцать. Но если приглядеться, заметно, что больше. Двадцать пять – двадцать шесть, а может еще старше. Просто мелкий, не маленький, а именно мелкий и нескладный, как подросток, и еще мелированные патлы дыбом, и дикие малиновые кеды с черепами, ему бы клоуном выступать в специальном цирке для готичной молодежи. Будет продолжать в том же духе, и в сорок лет придется за водкой с паспортом ходить, такова горькая судьба всех самозваных питеров пэнов.