Где-то во мраке равномерно и отчетливо капала вода. По стенам, густо поросшим плесенью, метались рваные тени. Короче, для полной картины не хватало только факелов, бряцанья цепей, замогильных вздохов да парочки привидений в поношенных саванах, которые бродили бы по подземелью взад-вперед со свечными огарками в исхудалых руках.
— Вот закончим ремонт, все разберем, расставим по порядочку… — бормотал сквозь зубы хранитель, прокладывая дорогу среди пыльных богатств.
Я крепко приложился коленом о какой-то железный короб и зашипел от боли.
— Ч-черт, что за дребедень тут понаставлена!
— Это стиральные машины, — пояснил хранитель откуда-то из темноты. — Большая редкость по нынешним временам. А это вот телевизоры пошли.
Я оглядел ряды чрезвычайно грязных маленьких экранов, едва просвечивавших сквозь толстый налет пыли. На одном из них пальцем была нарисована рожица и выведено крупно: «Толя — шельмец».
— Как вы сказали, Петр Евсеевич? Теле… что?
— …визор. Ну, наши предки любили смотреть по нему всякие картинки. Или новости слушали. Сидит этак вечером человек в кресле и «смотрит в ящик», как тогда говорили. Народный обычай такой. Скорее, даже обряд.
— А почему экран такой маленький? И вообще, отчего бы им не выпускать изображение на волю. Проще ведь!
Хранитель на минутку задумался. Но не в его привычках бы затрудняться с ответом.
— Времена тогда суровые были, молодой человек, — сказал он наставительно. — Любили, знаете ли, все в рамках держать. За пределы экрана — ни-ни. Мало ли что!
— М-да, диковатый был народ…
— Что и говорить. Вот в эту дверцу попрошу…
По крутым каменным ступеням мы спустились в другое, более просторное помещение, потолок которого терялся высоко во мгле. Я с радостью начал узнавать более привычные вещи.
— Эге, да у вас тут и машина времени есть!
— У нас, милостисдарь, все есть. Это основополагающий принцип Краснопевцева. Все и для всех.
— А я думал, они нарасхват…
— Новые нарасхват, — пробурчал хранитель. — У нас одна всего, да и то… — Он горестно махнул рукой.
— А что такое?
— Да, извольте видеть, реле времени у нее барахлит. Был даже один трагический случай…
И он поведал мне, как один видный историк захотел лично побеседовать со Львом Толстым.
Преподавал этот профессор в Ленинградском университете свою историю, писал ученые труды и достиг немалых степеней известности. Все бы хорошо, но на склоне лет стали одолевать его мысли о бренности существования, тщете мирской суеты и прочих грустных вещах. И решился он, дабы разрешить сомнения, слетать в начало XX века, потолковать с великим старцем по душам.