Что, надо было заступиться? Ага, вот это в уголовной среде самое распоследнее дело. Здесь действует неписаное правило: каждый отвечает за себя. Если ты, конечно, не вор в законе, как Туз. Ещё в той жизни знакомый рассказывал, что, проявив жалость к сокамернику, можно нарваться на серьёзные неприятности и необходимость отвечать перед смотрящим или сходняком. Поэтому я и не рыпался. Если бы дошло до открытого столкновения, этих, жрущих и пьющих в своём блатном углу, я, скорее всего, раскидал бы. Хоть я и отощал за время отсидки, но в общем-то физические кондиции при мне, не говоря уже о технике. Однако потом настало бы время кровной мести, и рассчитывать на помощь политических было глупо. Эти, словно безмолвные рабы на галерах, готовы по команде идти на заклание, себя-то защитить не в состоянии. Моя задача – продержаться весь отпущенный мне здесь срок, а если повезёт, выйду на свободу раньше по какой-нибудь амнистии или за примерное поведение. А может, и не повезёт, и вообще здесь сгнию. Но с таким настроением здесь делать нечего. Такие вот депрессивные первым делом откидывают коньки.
А вообще грела мысль о побеге. Как покинуть пределы лагеря? Да очень просто – примкнуть к команде «нефтяников». Но я умом понимал, что такая затея обречена на провал. Куда бежать, если вокруг на сотни километров замороженная тайга! Не с голоду сдохнешь, так замёрзнешь. А ещё, слышал, местные оленеводы, или кто они там, настропалились сдавать властям беглецов за определённую сумму. Этакие охотники за головами, ковбои недоделанные.
Нет, понятно, если ловят уголовников, им-то самое место в зоне, а если на рывок пошёл политический, которому невмоготу тянуть срок по доносу? А тут тебя какой-нибудь охотник берёт на мушку и конвоирует в ближайшее отделение милиции, километров за пятьдесят, чтобы сдать с рук на руки и получить вознаграждение. Обидно, однако.
А между тем как-то незаметно наступил новый, 1938 год. По этому случаю в лагерном клубе устроили праздничный концерт художественной самодеятельности. Выступали как зэки, так и члены семей администрации лагеря, а также вольнонаёмные. Клуб был рассчитан на триста мест, понятно, всё население ИТЛ сюда при всём желании не поместилось бы. Однако немалая часть зэков практически безвылазно пропадала в тайге, осваивая новые месторождения нефти, угля, радона и прочих полезных ископаемых.
Запомнилось выступление какого-то Михаила Названова, которого конферансье объявил артистом Московского художественного театра. Названов весьма экспрессивно прочитал монолог Иванова из одноимённого произведения Чехова. Символично звучали строки: «Нехороший, жалкий и ничтожный я человек. Надо быть тоже жалким, истасканным, испитым, как Паша, чтобы ещё любить меня и уважать. Как я себя презираю, боже мой! Как глубоко ненавижу я свой голос, свои шаги, свои руки, эту одежду, свои мысли. Ну, не смешно ли, не обидно ли? Ещё года нет, как был здоров и силён, был бодр, неутомим, горяч, работал этими самыми руками, говорил так, что трогал до слёз даже невежд, умел плакать, когда видел горе, возмущался, когда встречал зло. Я знал, что такое вдохновение, знал прелесть и поэзию тихих ночей, когда от зари до зари сидишь за рабочим столом или тешишь свой ум мечтами. Я веровал, в будущее глядел, как в глаза родной матери… А теперь – о боже мой! – утомился, не верю, в безделье провожу дни и ночи. Не слушаются ни мозг, ни руки, ни ноги. Имение идёт прахом, леса трещат под топором…»