– Хотя, как я слышал, уже идёт серьёзное перевооружение нашей армии, авиации и флота, – вставил нарком.
– Идёт, но недостаточными темпами. И нельзя забывать о человеческом факторе. Нам нужны толковые люди, а Ежов, наверное, специально их всех пересажал, а многих и перестрелял, оставив одних подхалимов и очковтирателей.
– Тогда нужно подготовить приказ об освобождении нужных нашей стране специалистов и командиров, – осторожно заметил Берия.
– Ты прав, Лаврентий. Вот этим и займись. Завтра к утру текст должен быть готов, привезёшь, покажешь мне.
– Могу зачитать по телефону…
– Не стоит, телефон – ненадёжная вещь, слишком много посторонних ушей. А когда текст приказа доработаем, разошлёшь его в газеты и на радио. Пусть народ знает, что мы умеем признавать свои ошибки и делать правильные выводы. А те, кто совершал эти ошибки намеренно, понесут заслуженное наказание… Кстати, что там с Ежовым?
– Позавчера ему вынесли приговор, приговорён к высшей мере. Правда, без вашей резолюции…
– Подписи генерального прокурора достаточно. Когда должны расстрелять?
– Завтра на рассвете.
Иосиф Виссарионович помолчал, продолжая задумчиво покусывать чубук пустой трубки. Покосился в окно своего кремлёвского кабинета, за стеклом которого собирались снежные тучи. Берия с напряжением ждал продолжения разговора. Он не исключал того факта, что Хозяин прикажет пересмотреть приговор и заменит расстрел на 25 лет лагерей. Хотя обычно за Иосифом Виссарионовичем таких снисхождений к врагам народа не припоминалось. Но кто ж его поймёт, на то он и Сталин. Однако генсек, положив трубку на сукно стола, произнёс:
– Собаке – собачья смерть. – И, снова бросив взгляд в окно, уже на русском сказал: – Что-то устал я сегодня, Лаврентий, старею, наверное, не могу уже сутками работать… Если уйду в отставку, сможешь руководить страной?
– Кто? Я?!
Берия посерел, что вызвало у генсека саркастическую улыбку.
– Пошутил я, не пугайся. Надеюсь, это случится ещё не скоро. Вон и война с немцами не за горами, на кого страну оставить? Уж как-нибудь до 53-го дотяну, а там видно будет. Тут перед тобой очередь стоит, так что занимайся своими делами. Ладно, ступай, не буду тебя больше задерживать.
Когда за наркомом неслышно закрылась дверь, лицо Сталина исказилось от боли, и он со стоном схватился за поясницу. Радикулит донимал его всё чаще, а этот приступ начался во время беседы с Берией. Однако даже при соратнике Хозяин не посмел себе позволить внешнего проявления страданий. Только теперь, проводив Лаврентия, он смог расслабиться и отправиться на кухню, вернее, в ту её часть, где пылала жаром настоящая русская печь. Половина печи была на кухне, а вторая – за перегородкой, куда можно было пройти только из рабочего кабинета. Перегородка была установлена преднамеренно, чтобы повара и другие, отиравшиеся на кухне, не мешали генсеку своим мельтешением лечиться, хотя звуки с кухни доносились прекрасно. Персонал об этом знал и старался лишнего не говорить.